1
Вчера был очень сильный ветер.
Дождавшись скорости предельной,
я крутанул какой-то вентиль
в его котельной
и ветер стих.
И вот вам стих.
2
Сено стало соломою.
А в траве «кузнецы»
уложились изломами
прямо в точку росы,
Так циркачка с улыбкою
удивительных губ
за мышление гибкое
помещается в куб.
И уже аплодирует
им весь зрительный зал.
И от точки пунктирами
разлетается залп,
салютующий смертному
положенью вещей.
И сверчок полусферою
приумолк на плаще.
Всех сторон в мире поровну.
И на фоне такого родства
смысл торчит во все стороны,
словно нити от шва.
3
Земля на выселках просела,
как бы просеянная сквозь
решетку нескольких наделов,
что обрабатывать пришлось.
Нет, посчастливилось. Как если
земное схлынуло с земли
и обнажило в старом кресле
пружины, скрипнувшие: весь ли
мы вес на них перенесли?
Не эти ли двенадцать стульев
небесную держали твердь,
пока из всех ружейных дульных
стволов выглядывала смерть?
И эти старые пружины.
Не их ли памятью стальной
о разжимании мы живы
и пробуждаемся весной?
4
Лес и проселочная дорога.
Этого уже много.
Этого уже за глаза.
Жизнь то двунога,
то четверонога,
если ей кинешь немного овса.
Изобретение колеса
стало вселенскою катастрофой.
Время ускорилось -
строки сливаются в строфы
строфы - в бескрайние степи.
Нынче свой крест мы везем на прицепе
за внедорожником мимо Голгофы
(мысля, что за
нею откроются горные цепи
и небеса).
С изобретением колеса
мы на ходу растеряли детали.
Все потому, что не видно ни пса.
Переобуйте каблук на сандалии,
в слетанных парах которых, как в Су-
двадцать седьмом, бесконечные дали
вновь обретают прицельность в глазу.
Ибо при скорости в три и три Маха
вновь переходит природа на шаг.
Все потому, что земля – черепаха,
и не приветствует свиста в ушах.
ПЕРВАЯ СТАРОСТЬ
Солнышко пригрело. Припекло.
Положило мыло на стекло.
Человек поймал его кусок
скользкий в темноте убогой спальни
там, где человеческий висок
образует нечто вроде спайки
между мыслью собственной о чайке
и самой, присевшей на песок.
Провожая или проводя
нити допотопного дождя
по маршруту следования птицы,
человек плюется, как дитя,
с колокольни собственных амбиций.
И уже висок его почти
рассосался спаечною пленкой.
И весь мир шипит ему: прочти
все, что расположено в колонку.
Он вот-вот сорвется. До земли
не достав, остановившись в метре
потому, как ангелы сплели
сетку из слюны в попутном ветре.
6
Воля открытого космоса -
в космосе, скрытом от глаз.
В мягкой надкостнице
режущейся звезды.
В нас,
т.е. в косности
нашей, подчас
не замечающей мукой сведенные рты
целых туманностей пылевых. Зато
переживающих остро непопадание в шорт.
В нас, повторяюсь, в тех, кто своим судом
к стенкам сосудов своих приперт.
Спиртом прижжённый (фантазия о таком
облаке в космосе научно подтверждена),
сам человек разумный как был мудаком,
так и пребудет во все времена.
Если б не вечность. Для вечности мы равны
звездным скоплениям. И лишь потому живем,
что о любом дрожанье невидимой нам струны
переживаем вдвоем.
ЧЕРНАЯ СУББОТА
Собака лает. Ветер воет.
От страха звуки потерять
он напевает Параноид,
не уставая повторять.
Вся падь, которую он носит
в авоське, вся ручная кладь,
речная рябь, рябой Иосиф -
попробуй все углы их сгладь.
Какой там smoke, какая water,
какой, простите, дип пурпле,
когда всю черную работу
он выполняет на земле.
Один. И даже солнца лучик
внутрь своего же волокна
змеится проволокой колючей
носимый ветром дотемна.
8
В общем, Красильщиков умер.
Умер, как все, кто не ты.
Трешка в Чертаново, бумер
не перевесили всей пустоты.
Сам он любил черный юмор.
Надпись на баночке PRAHA, смеясь,
переиначил «для праха», но умер
и обнаружил неявную связь:
в ящик из-под клубники,
с ягодным соком мешая, его
кости сложили и равновеликим
сладости стало его вещество.
Небо выходит из точки.
Той же проекции подчинены
белого клена листочки,
бедный Красильщиков и гальюны.
В целом, Красильщиков помер.
В частности, некий помор
шведский по имени Тумас Транстрёмер
где-то плывет до сих пор.