Марианна Ионова о «Новом мире» 2018, № 1: о пьесе Дмитрия Данилова «Сережа очень тупой», повести Александра Молчанова «Коммунист», эссе Дмитрия Капустина «Чехов, мичман Глинка и баронесса Выхухоль» и эссе Сергея Солоуха «По утрам она поет в клозете».
Дмитрий Данилов
Тому назад одиннадцать месяцев представив читателю Дмитрия Данилова в качестве драматурга, «Новый мир» начинает год его новой пьесой. Прежде, чем сравнить – что напрашивается – первую, «Человек из Подольска», с нынешней, «Сережа очень тупой», важно отметить: сам факт второй пьесы позволяет что-то содержательное сказать не о пробе, эксперименте, дебюте, который может так и повиснуть в пустоте, но о драматургии Данилова как явлении. О том, что «явилось» и уже не отменимо, даже если вдруг третьего текста для театра не последует. У драматурга Данилова свой почерк и своя тема, и это не тема-бревно, которое перетаскивается с места на место, а тема-ствол, способный в принципе дать столько побегов, сколько понадобится. В свою очередь наличие почерка мало того что не делает «Сережу…» братом-близнецом «Человека…» – они и вовсе принадлежат двум разным театрам. Вот такой парадокс: поэтика одна, а театры разные. В «Человеке из Подольска» все главное выговаривается, в «Сережа очень тупой» главное должен проговорить себе зритель/читатель, и речь отнюдь не о прогрессе новичка, от первого «блина» к следующему; это именно два театра.
Если первую пьесу, с ее финальным катарсическим танцем и в целом идеей жизнеприятия, можно назвать светлой, то вторая напоминает современные драматургию и кинематограф германоязычной (в противовес романо-) Европы тем мрачным осадком, который едва ли обусловлен как таковым зрелищем. Фабула же у пьес одна, она и доносит тему Данилова-драматурга: в рутинную, не рефлексируемую практику жизни, привычную колею извне вторгается нечто, чья цель – принудить к рефлексии. В «Человеке…» вторжение более прямолинейно, императивно; в «Сереже…» оно даже не метафорично (три посланника, три незваных гостя, которых герой тщетно пытается выдворить), но, как уже было сказано, рассчитано на восприятие со стороны – нами, а не персонажами. Мы и рефлексируем за «тупого Сережу»; мы и со смутным неуютом опознаем – потому что, даже если сами пока не получали, получить однажды придется – доставленную тремя курьерами посылку, в которой что-то живое и страшное.
P. S. Слегка буффонная социальность, мотив классового противостояния, как бы на втором плане, но вполне ясно читаемый, – также объединяет пьесы.
Московский рынок
Зрелищный модус подхватывает повесть «Коммунист» Александра Молчанова, подвизающегося прежде всего по сценарной части, – своего рода записанное кино, экшн из пореволюционного времени, но экшн-экзерсис, если угодно, на тему русской революции, где схематичность сюжета и характеров призвана купировать сопереживание и подчеркнуть, жирным контуром повторить убогий схематизм восприятия всеми противоборствующими сторонами как самого существа революции, так и предписанных им ею ролей. Повествование все более ускоряется, ближе к концу автор проговаривает действие, будто по эпизодам пересказывая фильм, меж тем как многочисленные персонажи меняются местами, перебегают из-под одного знамени под другое, кончают друг друга и исчезают в заэкранном небытии. Однако разрешается этот гиньоль финалом не просто реалистичным, а совершенно историчным – «рождением» советского функционера из бывшего мелкого уголовника.
Илья Репин. Портрет Варвары Ивановны Икскуль фон Гильденбанд
Переходя к нон-фикшн – два (ничем более между собой не схожих) материала номера, по сути, посвящены одному феномену: личность, на которую направлены взгляды потомков, не в последнюю очередь исследователей, продуцирует свой жизненный мир как некое единство. Дмитрий Капустин в своем эссе «Чехов, мичман Глинка и баронесса Выхухоль» (рубрика «Далекое близкое») знакомит нас с двумя персоналиями, которые могли бы встретиться нам на страницах чеховской прозы, однако встречаются на страницах чеховской биографии, а если понимать биографию не как жизнеописание, но как жизнь – на полях этих страниц. Варвара Ивановна Икскуль фон Гильденбанд – общественный деятель, благотворитель, издатель дешевых книг для народа, сестра милосердия во время Первой мировой, большую часть своего некороткого века помогавшая всем, кому могла помочь, – возникает на этих полях периодически. Ее сыну, 21-летнему морскому офицеру Григорию Глинке, «повезло» меньше: он всего лишь плыл тем же, что и Чехов, пароходом с Дальнего Востока и составил ему компанию в вылазке на цейлонский берег, память о чем – фото, подписанное рукой сестры Антона Павловича «А. П. и сын баранесы Икскуль на пароходе “Петербург”. Держат мангусов». Вряд ли Чехов переиначил бы для ближнего круга Икскуль в Выхухоль, даже и беззлобно, если бы не его насмешливое отношение к филантропии. Сравнить, кто больше сделал для России: Икскуль фон Гильденбанд напрямую (хотя вряд ли она думала о стране, скорее о людях) или Чехов опосредованно, невозможно, да для кого-то и сама подобная мысль – кощунство. Естественно, не ставит так вопрос и чеховед Дмитрий Капустин, и все же под конец рассказа о судьбе баронессы явственно слышится сожаление, что этой женщине до сих пор не отдано должное на родине. Ну хорошо, меценат/организатор, оказавшись внутри художнической биографии, подчиняется законам жанра: его функция – своей связанностью историческим временем, своей современностью эпохе оттенять надвременное, которому причастен художник; а вообще это амплуа, почти маска.
Сложнее с мичманом. Снимок с Чеховым и мангустами – его «звездный час», те пять минут славы, до и после которых жизнь этого человека как бы только потенциальна, но не актуальна, не правда ли? С точки зрения чеховедения мичман Глинка не важнее мангустов. Помимо родства баронессе Икскуль о нем известно, что он имел слабое здоровье, рано вышел в отставку, женился, овдовел, эмигрировал и умер далеко не старым. А теперь попытаемся проникнуться тем, что на шкале значимости среди прочих событий в жизни Глинки непродолжительное общение с Чеховым достигает примерно той ж отметки, что и на аналогичной шкале у Чехова общение с молодым мичманом. Тот факт, что, не пересекись человек по имени Григорий Глинка с Чеховым в морском путешествии и не попади они вдвоем на фото, знаменитое благодаря экзотическим зверькам, он все равно родился бы, прожил свою жизнь и умер, – вот что помыслить и труднее, чем кажется, и полезнее.
Луи-Фердинанд Селин
В рубрике «Опыты» эссе Сергея Солоуха «По утрам она поет в клозете» (Поскольку в задачи обзора не входит спойл, кто она – оставляю узнавать читателям) – считай рецензия, хотя и очень «вовлеченная», на словарь парижских адресов Луи-Фердинанда Селина, составленный французским исследователем селиновского творчества Лораном Симоном. Тут иной случай: ведь непреложность существования Парижа без Селина, пусть и входящим как один из аспектов в его биографию, очевиднее, чем непреложность существования некоего мичмана без Чехова. Еще очевиднее, что кроме и даже прежде научной ценности у такого рода изданий есть ценность популярно-прикладная – путеводителя «по селиновским местам». Но дело не только в прагматике. Успех телевизионного цикла и книги Петра Вайля «Гений места» зиждется на нашем интуитивном знании, насколько прочна и загадочна связь человека с местом, много прочнее, чем с временем. Люди часто прикреплены в нашей памяти к определенному месту, или место закреплено за ними, причем не обязательно то, где данный человек находился долго, нередко для него случайное. Впрочем, эта завораживающая и затягивающая тема должна быть развита отдельно.
Закончу тем, что все-таки кое-что еще роднит два эссе. Оба – гимны комментированию. Дмитрий Капустин, как реставратор, отталкиваясь от нескольких крохотных фрагментов, расчищает фреску, чтобы мы, после рук, держащих мангуста, увидели и лицо. А Лоран Симон, восторгом от чьей работы делится Сергей Солоух, создает новое пространство, которое и меньше, и больше «объективно существующего» Парижа.