Пример

Prev Next
.
.

  • Главная
    Главная Страница отображения всех блогов сайта
  • Категории
    Категории Страница отображения списка категорий системы блогов сайта.
  • Теги
    Теги Отображает список тегов, которые были использованы в блоге
  • Блоггеры
    Блоггеры Список лучших блоггеров сайта.

Опыты занимательной футуро(эсхато)логии (1989)

Добавлено : Дата: в разделе: Без категории

Когда я был литературным критиком, то среди всякого прочего напечатал в «Новом мире» (1989, № 11) рецензию на три журнальные публикации Станислава Лема. Со странным чувством перечитываю этот текст. Интересно не то, что я писал о Леме, а - контекст, сама истерическая атмосфера «поздней перестройки» (последних уже лет существования СССР, о чем я тогда на самом деле не догадывался). И вообще, этот рецензент... кто это? я его не помню... (Смайлик.)

 

ОПЫТЫ ЗАНИМАТЕЛЬНОЙ ФУТУРО(ЭСХАТО)ЛОГИИ

С т а н и с л а в Л е м.  Профессор А. Донда. Из воспоминаний Ийона Тихого. Перевод с польского Игоря Левшина. «Химия и жизнь», 1988, № 9.

С т а н и с л а в Л е м.  Мир на Земле. Из воспоминаний Ийона Тихого Перевод с польского Константина Душенко и Игоря Левшина. – «Звезда Востока», 1988, № 9, 10.

С т а н и с л а в Л е м.  Футурологический конгресс. Из воспоминаний Ийона Тихого. Перевод с польского Константина Душенко. – «Иностранная литература», 1987, № 7.

 

Станислав Лем – «возвращающийся» автор? Ийон Тихий – «задержанная» литература? Да, отчасти так. После бурных польских событий начал 80-х годов и отказа Лема вступить в новый союз писателей любовь наших книгоиздателей к сверхпопулярному фантасту сменилась холодной сдержанностью; к счастью, ненадолго – лед отчуждения таял так быстро, что писатель уже вынужден протестовать против пиратских публикаций его произведений в СССР1.

В контексте этого «возвращения» мне представляется принципиально важным недавнее интервью писателя «Не может быть рая на Земле» («Огонек», 1989, № 13). «…Отношение моих “миров” к действительности почти всегда характеризовалось реализмом и рационализмом», – говорит Лем, объясняя, что «реализм» в данном случае означает реальность поднимаемых им проблем, а «рационализм» – отсутствие «сверхъестественного» элемента. Признание существенное и н е неожиданное. На предпосылке, что именно «максимально рационалистическому» типу культуры и человека принадлежит будущее, покоился жутковатый оптимизм знаменитого лемовского трактата «Сумма технологии» (1967), вызывающего (ныне) мое принципиальное неприятие именно     г о р д ы н е й     р а ц и о н а л и з м а     (гордыней, в частности, антихристианской – «ни одна религия не может ничего сделать для человечества, потому что она не является опытным знанием», характерно, что Лему при этом изменяет даже несомненное чувство юмора); с высоты «чистого интеллекта» автор «Суммы…» взирал на многогрешное совершенное человечество, явно нуждающееся в переделке («Надо же дать ему какой-то шанс…» – великодушно замечал он).

Между тем упомянутое интервью указывает, как мне представляется, на определенную мировоззренческую эволюцию писателя, который говорит о том, что сегодня ему «автоэволюция человека, то есть самопреобразование вида (в этом был пафос «Суммы…». – А. В.), кажется… нежелательной и – к счастью – чрезвычайно удаленной во времени возможностью». Лем справедливо считает, что «РАЗУМНОЕ и ПОТОМУ внутренне свободное существо никакими переделками нельзя превратить в “элемент совершенного общества”». Нельзя и – добавлю я – не нужно.

«Догнать и перегнать Природу!» – таков был сформулированный самим автором лейтмотив «Суммы технологии». Ныне Лем говорит: осторожнее, осторожнее, «человек – существо творческое, и необходимы стагнирующие системы (я думаю, что скорее церковь, чем государство. – А. В.»), чтобы обуздать в нем неуправляемый творческий порыв». По выражению самого фантаста, ныне для него на первый план выходит вопрос о «производстве ЗЛА» как побочном явлении научного творчества. Этому в значительной степени посвящены недавно напечатанные у нас художественные работы Лема из большого цикла, объединенного одним главным персонажем и рассказчиком Ийоном Тихим, превратившимся за долгие годы из космического Мюнхгаузена (см. «Звездные дневники Ийона Тихого») в своего рода полномочного представителя писателя. Тихий не вполне альтер эго Лема, но, может быть, отчасти воплощение н е рационалистической ипостаси его писательского «я».

Эти книги рисуют нам    к р и з и с  разного рода цивилизаций. Лем не пугает, да нам и не страшно – так     з а н и м а т е л ь н ы  его антиутопии. «Профессор А. Донда» (1976) – вещь скорее сатирическая, даже юмористическая. «Мир на Земле» (1987) – великолепная игра ума с приключенческим сюжетом на тему гонки вооружений, но, как ни странно, за живое она не задевает, «это мы перебоялись», как говорил Солженицын. «Футурологический конгресс» (1970) – сатирическая повесть о построенной на многослойной лжи галлюцинирующей цивилизации. Эти художественные произведения так или иначе связаны с философскими трактатами Лема, у нас пока не переведенными. «Футурологический конгресс», может быть, наиболее задевает нас своими н е фантастическими смыслами, затрагивающими наше повседневное существование.

В этой книге Ийон Тихий, попадая в будущее застает на Земле общество торжествующей «химеократии», где невиданное благополучие имитируется за счет непрерывного приема наркотиков направленного действия, вызывающих галлюцинации, не отличимые от реальности, притом «сфера реального тает с невиданной быстротой». Всевластию миражей сопутствует подкуп и пр.; существуют специальные «очуханы», чтобы знать, как все выглядит  н а     с а м о м     д е л е – кто-то ведь должен быть в курсе.

Ийон Тихий тайком принимает отрезвин в роскошном ресторане – и зал с майоликовыми стенами и укрытой от глаз капеллой исчезает; «мы сидели в бетонированном бункере, за грубым деревянным столом, под ногами лежала потрепанная соломенная циновка. Музыка звучала по-прежнему – из репродуктора, который висел на ржавой проволоке», «серебряное блюдо с запеченной в гренках куропаткой обернулось дешевой тарелкой с серо-коричневым месивом, прилипавшим к алюминиевой вилке», «ветви пальмы, стоявшей неподалеку, оказались тесемками от кальсон: какой-то субъект сидел в компании трех приятелей прямо над нами – не на антресоли, а скорее на полке»; но действие отрезвина прекращается, реальность дрожит и расплывается, тесемки кальсон снова зеленеют и покрываются листьями, помойное ведро превращается в резную цветочную кадку, снова мелькают вокруг фраки официантов…

Но, как позже выяснит Тихий, «бункер» – еще  н е     в с я  правда. Отрезвин способен устранять действие наркотиков-«масконов» (от слова «маска») старого образца, но против новейшей лжи… простите, новых «масконов» он бессилен; и вообще это не отрезвин, а лжеотрезвин, закамуфлированный «маскон» – «так некогда устраивали в мебели ложные тайники – чтобы отвлечь грабителя от настоящих, запрятанных куда как искуснее!».

И так без конца: стряхивая морок лжи, мы обольщаемся убедительно горькой полуправдой, искусно скрывающей за собой что-то более ужасное. Хуже некуда? Всегда есть куда.

И чем глубже погружается Ийон Тихий, принимая все более сильные отрезвины, во все более ужасную реальность, тем более одиноким чувствует себя ; «…я теперь вне иллюзии, а значит, в пустыне», – думает    о т щ е п е н е ц  Тихий, беспокоящийся прежде всего о том, не кончится ли действие отрезвина и не окажется ли он снова в блаженной Аркадии: «…при мысли об этом я не чувствовал ничего, кроме страха и отвращения, словно мне было бы легче замерзнуть в мусорной куче, сознавая, что я наяву, чем обрести утешенье в иллюзии».

Добравшись до одного из сильных мира сего, Тихий узнает, что мир сей вообще обречен; «…мы с трудом удерживаем в равновесии то, что без нас рухнуло бы в пропасть всеобщей агонии», – говорит ему «химеократ», «последний Атлас этого мира».

С конца света начинается и повесть о профессоре А. Донде, утверждающем, впрочем, что это не конец света, а конец всего лишь нашей цивилизации. Спутник Донды Ийон Тихий пишет на глиняных табличках мемуары о том, как это произошло. Но самыми любопытными страницами повести является не история конца света или искусственного происхождения А. Донды, а описание страны Гурундувайю, куда жизнь вытолкнула Тихого и Донду.

Мифическая Гурундувайю, страна тотальной коррупции, «по всем европейским понятиям» должна была развалиться, но она жила; правда, к приезду в нее наших героев механизм несколько забуксовал – «взятки по-прежнему брали все, но никаких услуг взамен не полагалось». Теперь страна удержалась блатом и кумовством, а высокий прирост населения объяснялся тем, что каждый отец семейства старался связаться кровными узами с жизненно важными учреждениями.

Так почтмейстер Мваги Табуин через старшую дочь установил тесные связи с электростанцией и обувной фабрикой, через вторую – породнился с тамошним привратником продовольственного комбината («Одно руководство за другим отправлялось за решетку, лишь привратник оставался на месте, потому что сам ничем не злоупотреблял, а только принимал подношения»), третью просватал за ревизора ремонтных кооперативов, поэтому даже в период дождей крыша дома не протекала и во всех окнах были стекла, четвертую на всякий случай выдал за тюремного надзирателя, на пятой женился писарь городской управы («именно писарь, а не, скажем, вице-бургомистр… управы менялись, как облака на небе, но писарь держался на своем месте, и только взгляды его менялись, словно фазы луны»)… Лишь отсутствие родственников в кладбищенском хозяйстве беспокоило Мваги. В семейных связях с почтой он, будучи почтмейстером, не нуждался, поэтому письма и посылки приходили не вскрытыми – дело в той стране редкостное. Почтальоны, выходя с почты с полными сумками, вываливали прямо в реку пачки писем, отправленных б е з    п р о т е к ц и и, а почтовые чиновники забавлялись игрой, по очереди угадывая, что находится в посылке, угадавший выбирал себе вещь по вкусу…

(…О, родная Гурундувайю! Не случайно повесть о профессоре Донде ходила у нас в «самиздате»…)

Что в гурундувайюском Антиалкогольном комитете варят самогон (повесть, напомню, написана в 1976 году) – пустяки; но любопытно, что там додумались до    н а ц и о н а л и з а ц и и     к о р р у п ц и и и создали Коррупционный банк, в котором «каждый серьезный предприниматель мог получить долгосрочный кредит на взятки, если, конечно, дирекция установит, что его интересы совпадают с государственными».

Описание Гурундувайю несколько затеняет (для    н а ш е г о читателя) главную линию повести: плотность информации достигает, согласно Закону Донды, критической массы, и в результате случайной вспышки вся информация исчезает («Мы недооцениваем, мой дорогой, творческой роли ошибки как фундаментальной категории бытия», – говорит Тихому профессор; это тема специального трактата С. Лема «Философия случая»).

Вероятно, переводчики К. Душенко и И. Левшин даже усиливали мотивы социального разложения и распада, сознательно или бессознательно переакцентируя «русского» Лема. И это не удивительно – сегодня «конец света» не является достоянием только фантастов и теологов, а наша повседневная «эсхатология» не столь занимательна и забавна, как в книгах С. Лема. Мы, это уже очевидно, живем внутри процесса    р а с п а д а. Исчезновение прежних иллюзий и образование новых (см. лжеотрезвин) сопровождается  и с ч е з н о в е н и е м    р е а л ь н о с т е й. Официально развиваются товарно-денежные отношения, но на деле деньги обесценены так, что не могут играть роль всеобщего эквивалента, а товаров попросту нет. Несмотря на декларированный переход к «социалистическому рынку», все движется в обратном направлении – от торговли к распределению (талоны, карточки, заказы, торговля по предприятиям…). Реальность устремляется в сторону, противоположную намерениям наших «управляющих», но обвинять именно их в развале – значит на отдавать себе отчета, насколько этот процесс (уже) неуправляем.

Шансов избегнуть катастрофы немного. «…катастрофы, в которую может быть втянут весь мир», – уточняет С. Кордонский в зияющей неестественными типографскими     п у с т о т а м и    статье «Можно ли нам помочь?» («Век ХХ и мир», 1989, № 4); одним из этих шансов он считает прямую помощь всего мира государству, пострадавшему от попытки воплотить в жизнь «великую идею» («еще ни одна идея не обошлась человечеству так дорого»), но помогать можно «чему-то реально существующему», а в условиях сломанной экономики, растерзанной природы, распада социальных связей, возможно, эпидемий, блокировки систем связи и транспорта помощь будет направляться только на «спасение отдельных людей, а не на поддержание существования государства, каким бы оно ни было», а это уже «не помощь, а милостыня, как было с деятельностью АРА после гражданской войны».

Не менее пессимистичен публицист Ю. Калешук («Дружба народов», 1989, № 5), которому уже видится, как мы отправляемся под контролем войск ООН в отведенные нам мировым сообществом «резервации», ибо однажды Объединенные Нации решат, что мы уже исчерпали «кредит доверия человечества», что мы не имеем права «жить так плохо, как мы живем».

Усталость и апатия захватывают и тех, кто, казалось бы, менее всего к этому предрасположен. «Я очень люблю свою Родину, Россию, но не в нынешнем ее облике – в гражданской глухоте и полураспаде, наверное, я уже и не люблю, больше жалею как старую, н е и з л е ч и м о     б о л ь н у ю (разрядка моя. – А. В.), немощную мать», - вырвалось у Виктора Астафьева еще в годы «застоя» (напечатано недавно); писатель признается, что его все больше тянет бежать куда-нибудь на Фарерский острова, где солнце бывает одну декаду в году, но зато нет ни вождей, ни партий, ни грохота прогресса.

Отчаяние это принимает и собственно эсхатологический характер; как написала нам в редакцию читательница Л. Ф. из Воронежа, наш «последний шанс на спасение – п о к а я н и е     ч е р е з   г л а с н о с т ь     п е р е д   к о н ц о м   с в е т а. Больше ничего хорошего не будет. Поздно спохватились, все разрушили до основания…»2.

Но мы – читатели лемовских эсхатологических фантазий – живем и действуем, ибо в отличие от выкладок пессимистического знания оптимизм    д о р а з у м е н. «Сущностью воли к жизни является ее стремление прожить жизнь… – писал Швейцер. – Мы не знаем, каким образом возникло в нас это стремление. Но оно дано нам вместе с жизнью».

Эта таинственная воля к жизни даже перед «коном света» удерживает нас от «эсхатологической паники» (выражение С. Н. Булгакова), питая в нас предчувствие неожиданных прорывов на еще неведомые просторы.

1 См. «Открытое письмо советским издателям» Станислава Лема («Книжное обозрение», 1989, № 14).

2  Ср.: «…самое время каяться писал Солженицын еще в 1973 году, – уж не для загробной жизни… но чтоб на Земле-то нам уцелеть. Тот, много раз предсказанный прорицателями…   к о н е ц   с в е т а   – из достояния мистики подступил к нам трезвой реальностью…» («Раскаяние и самоограничение»).