Марианна Ионова о «Новом мире» 2017, № 10: о романе Олега Ермакова «Радуга и вереск», о повести Андрея Таврова «Паче шума вод многих», о новом переводе «Алисы в стране чудес» - Евгения Клюева, о статье Владимира Губайловского «Новая книга человечества. Комментарий в цифровую эпоху».
Олег Ермаков
В обзоре предыдущего номера («Новом мир» 2017, № 9) я рассуждала о различиях между историческим романом, «костюмным» романом и романом-стилизацией. Нынешний номер предлагает нашему вниманию фрагмент нового романа Олега Ермакова «Радуга и вереск» (фрагмент публикации размещен на сайте), и, судя по фрагменту, это классический исторический роман, каким он развивался на отечественной литературной почве, достигнув зрелости в советский период. Автор переносит нас в Смоленск и его окрестности времен Смуты, и читатель видит происходящее немного, как полагается, наивными глазами молодого польского шляхтича. Что ж, выбор указывает направление прозаику, желающему освежить читательское восприятие войны 1812 года: пусть протагонистом будет наполеоновский офицер, а в качестве второстепенного героя, с которым француз (или, может, итальянец) спорит о смысле жизни, появится русский пленный по имени Пьер Безухов… Впрочем, интертекстуальные отсылки классическому историческому роману противопоказаны как разрушающие герметичную среду достоверности, без которой жанр в его, повторяю, классическом изводе немыслим, и Олег Ермаков эту среду создает. Но вот отсылки к современной политической, общественной, культурной ситуации, не слишком лобовые, составляют как раз и особенность, и ценность исторического романа (поскольку у нас три близкородственных исторических жанра, во избежание путаницы можно ввести термин «проблемно-исторический»). Который в этом смысле столь же пишется для настоящего, сколь и фантастическая (анти)утопия, «проектирующая» некое завтра.
Во фрагменте «Радуги и вереска» на нас глядит восточноевропейский XVII век, и лицо дня сегодняшнего сквозь него не проступает. Однако, во-первых, фрагмент хоть и представительствует за целое, но и частью быть не перестает: дождемся книги. И во-вторых, и сила и слабость таких аллюзий – их неизбежное, почти не подконтрольное автору окрашивание в тот или иной конъюнктурный цвет, а не всякому художнику интересны подобные задачи. Возможно, «Радуга и вереск» предстанет на поверку романом скорее «костюмным», чем историческим, то есть историей в Истории, а не историей об Истории.
Андрей Тавров
В повести Андрея Таврова «Паче шума вод многих» хватает ультрасегодняшних реалий: от селфи и лайков до Сирийской войны. Но кто знаком с прозой Таврова, готов к тому, что при тщательном воссоздании материального мира, отборе деталей, по которым легко сверить место и время действия, люди в этом реалистичном пространстве всегда окружены ореолом идеальности. Идеальности не в смысле морального совершенства и не в смысле типизации, а скорее в смысле отвлеченности. Причем не от пространства как раз: с пространством у героев, скажем так, полная взаимность, но от времени. Душевно и духовно они надисторичны, и надисторична (однако не вне-!) эта проза; отсюда такая ее примета, как наложение разнородных культурных кодов и их «взрывная» гармонизация. Я уже говорила об аналогии с поздним Сэлинджером: герои Таврова тоже пытаются решить такие вопросы, которые ставить можно только из вечности, не из временнОго потока. Кстати, тут есть и двое братьев, старший и младший, смотрящий на старшего с восхищением – и смутным распознанием его вроде бы неочевидного «крестного пути». Название повести дали слова псалмопевца: «Возвышают реки, Господи, возвышают реки голос свой, возвышают реки волны свои. / Но паче шума вод многих, сильных волн морских, силен в вышних Господь» (Пс. 92:3-4). В самом тексте цитата не встречаются, и нельзя ли это понимать так, что весь текст под цитатой как бы происходит из нее. Современный Сочи с бутиками и трущобами; кукла-автомат Китаец, «пишущая» анонимные гениальные стихи, которые кто-то посылает старой актрисе, много лет парализованной; бесперспективная любовь старшего брата к девушке, недостаточно обыкновенной, чтобы не быть несчастной, но все же слишком обыкновенной; Камоэнс; коррида – не сквозь все это, не вопреки, а в этом во всем долетает до братьев тихий голос, перекрывающий своей силой ежеминутный фоновый шум, шум внутреннего хаоса и шум реки времен.
Алиса в стране чудес. Первое английское издание
Под рубрикой «Новые переводы» – отрывок из перевода кэрролловских «Alice’s Adventures…», выполненного Евгением Клюевым, у которого приключения имеют место в Волшебной стране, что стилистически, пожалуй, вернее. Но, продолжая ни на чем не настаивать, кроме как на субъективности своего ощущения, отмечу у данного перевода и одно неоднозначное свойство…
Викторианская литература для детей в лучших ее образцах не чужда иронии. И Кэрролл писал «Алису» именно для детей – вначале буквально для детей конкретных, а постфактум рассматривал как детям адресованное чтение. Сколь бы в следующем столетии ее ни присваивали взрослые. Евгений Клюев не просто переводчик, а по основному роду деятельности писатель – пишущий «взрослые» тексты. И его «Алиса» прежде всего для взрослых. Дело, повторю, не в пронизывающей каждую фразу ироничности, не это маркирует текст как предназначенный взрослому читателю. Не в том, что одним из заезженных стихотворений, которые Алиса «неправильно» воспроизводит, явилась песня «Надежда», музыка Пахмутовой, слова Добронравова (оговорюсь: на мой взгляд, оправдано самой логикой травестирования и более чем разумно, что для остальных случаев привлечена русская «классика» – главное достоинство дореволюционных и набоковского переводов). Как бы то ни было, нечто в слоге и тоне повествования «взрослит» эту новую русскую Алису. Впрочем, ожидаемо: ведь оригинальная – в многочисленных кино- и вообще интерпретациях – «повзрослела» гораздо раньше.
Один из персонажей «Алисы в Зазеркалье», Шалтай-Болтай, сравнивал слова, раскладывающиеся надвое, с бумажником: «Раскроешь, а там два отделения!» Статья Владимира Губайловского «Новая Книга человечества. Комментарий в цифровую эпоху» (рубрика «Мир науки»), уже название которой раскладывается надвое, – такой же бумажник. Открываешь, а там две темы, исходно не предполагающие соединенности и, однако, сшитые воедино или вшитые друг в друга, точно два кармана бумажника: роль и смысл комментария для художественного текста – и Википедия как эта самая новая Книга, даже священная Книга человечества, по шутливому определению философа Татьяны Касаткиной. Проблематика статьи надвое именно раскладывается, а не распадается. Статья прежде всего адресована филологам, которым часто приходится выступать авторами комментариев в изданиях, и львиную долю ее занимает руководство по тому, как грамотно пользоваться Википедией или, лучше сказать, как работать с ней. Причем сначала, для иллюстрации, мы как бы заново проходим с Владимиром Губайловским его разыскания – с помощью главным образом онлайн-источников, – когда же на самом деле родился Пушкина, и путь этих разысканий чрезвычайно увлекателен. А читатель, никогда не комментировавший ничего, кроме фейсбучных постов, открывает другой, ему предназначенный «карман» и извлекает оттуда, как ставшая в его повседневности обыденней и незаметней электрочайника Википедия устроена, каковы ее преимущества и подводные камни, а главное, почему она больше, чем удобный на скорую руку, при этом «неполноценный» энциклопедический словарь. Нам дается возможность наконец-то рассмотреть «инструмент», к которому он почти каждый день прибегает без рефлексии, чтобы его увидеть. Увидеть как своего рода справочно-пояснительный аппарат всего, если допустить, что все – колоссальное издание, постоянно прирастающее томами; как «Каталог каталогов» Вавилонской библиотеки.