***
После 32-х часового полудрема в подвешенном состоянии – мягкая посадка наудачу в первое стоящее такси. Только на расстоянии полуметра от земли мерная тряска пробуждает ощущение координатных перемен.
Видишь?! Всего-навсего 12 часов земного и 20 – небесного существования способны перевернуть с ног на голову основы самой сути самоуверенного мира: воззрение, понимание и ощущение 23-х летней выдержки.
Навстречу, шагая с левой, спешат по правой пешеходы. Зима в разгаре, раз льют холодные июльские... Ветра и воды демисезонного Океана гонят седую волну к солнцу, к лету, к декабрю.
Оставаясь на месте водителя, вы летите с разрешенной скоростью по противоположной полосе, уступив руль соседу. И родные пенаты смеются вам в лицо, сквозь ядро планеты видя, как вы, совершив таки кругосветное путешествие, финишируете на без пятнадцати двенадцать, не доехав лишь четверти пути до стартовых позиций.
«Стало быть – стоило…» - Только этой мысли есть место в сонном сознании, скупо жующем минимальный размер оплаты труда, отражающийся голубой строкой в радужных, как и ваши, глазах индийского, чайного, далекого и родного брата, ловко жонглирующего ключевыми фразами всех языков и народов мира.
Лишь цифры и краски, да место рождения и расстояние согласно сейчас обрабатывать ваше сознание, раскаченное бесконечным течением чужеродной речи. Одни эти вопросы оно готово примечать, пропесочивать и пропечатывать заранее заготовленный на них ответ в мутном тумане первого международного разговора. Позже придет понимание артистичного кидалова, с которым этот таксоматорный Индуист бабуинного происхождения нарывался на международный скандал и, взглянув на него и вокруг и выше, мы платим ему, этому первому, может быть лучшему экскурсоводу монетой того же достоинства за его нелегкий и ответственный труд вдохновенного перевозчика, переводчика и рассказчика.
Задний ход, прощальный пирует, и с минуту в еще сонной дымке можно видеть, как улетает на восход одинокий легко синхронизирующийся светлячок и подмигивает вам пульсирующим сиянием. Минута из стекла. Она так хрупка, что небрежное обращение и нет её: обронили, разбили, распылили и поранились сами... А светлячок последний раз моргнул на горизонте и растворился в световых лучах, не накаленной до бела… но умиротворенной до красна, чистой, почти 100% энергии. Она для нас, не для него – ему порхать, для нас… Для нас.
Взглянули впереди, взглянули выше, а что вокруг? Вглядимся - Домики, похожие на наших, на оловянных, на марше… Не всех конечно, пожалуй только на одного, того… с бумажной душой. Все здесь уменьшительно-ласкательное. Многозначительно только один на один, уединенно и единственно… Нам там так не к чему, да и не к чему.
А здесь все ровно, не прямолинейно как там, не монотонно. А ровно в то время, в то место и в то качество, которое должно и не как иначе. Это там, как ночью во хмелю, привычно петлять, погонять и загоняться. Это там неотступно следует за тяжёлой поступью, вращательная, неравнозначная необходимость наступать, переступать и поступаться, а здесь все смотрит на себя с изнанки - отступать, уступать, не оступаться есть решительно одно поступательное действие и на нем, как на трех осях строится система координат здешней жизни.
Идешь и успеваешь. Слышишь и шепот, и шорох и тишину. Видишь и красный фасад, и зеленый сад, и белый… запахи та какие! Здесь все есть и весенние воды, и осенние берега, и воздушные зимы и огненные лета под половодьем света. И нет вам ни лицемерных границ, ни ограниченных лиц, окромя тех двух полушарий, сверху и снизу не дающих телу сорваться с его земной оси и тех тел, для которых вопрос о перевернутом сознании не является риторическим… А что же стоит за этими границами? Вглядимся:
Домики, развалившиеся как наши, вернее как наши на пляже, на солнечном песке.
Но там все лежит, как ждет. А здесь живет живою жизнерадостною жизнью.
Жужжит и жжётся и здесь и там, вот только одни рожают мед, а другие его пожирают.
Что же до липкого вопроса об ожидании… и спрашивать не стоит, да и не стоит он вовсе, лежит и дышит виновато.
Живота просить – здесь не пустое… А там жди, да отращивай в пенсионный рай. Забудут, проморгают, пощадят.
Глядишь, не моргнешь, доживешь-ш-ш-ш...
А впрочем: ни там, ни здесь, ни кто ничто давно уже не ждет. Здесь уже взяли, употребили или, как далее по нашему тексту полагается, перековали, а там, в лучшем случае, завязали, ушили, упаковали, если не завшовели до белой горячки.
«Одна проблема – как сказал один наш российский друг, - часов нет… А так взяли бы вдруг, да и куда-нибудь ушли». Ушли бы далеко-далеко, наверх, за горизонт, взошли бы на голубые эти горы и покорили их, и покорились ими.
Вот один взошел и спросил себя:
«Помнишь, Ваня?», и ответил себе: «Помню, Сережа, помню!».
И спросил себя «Видишь, Ваня?», и ответил себе: «Вижу, Сережа, вижу».
- Вот она какая, Память, Ваня. Голубое небо в долине… тесно спящие головушки сосен, обнимающие не известные нам доселе растенья. Все зеленое, открытое значит. И пройти не приглашает – просит.
- Вот она какая, Память, Сережа. Холодка не пробежит по коже… Океан сбегает с гор на побывку к эмигранту Святогору в ложе. А ты помнишь, Сережа, Маму?
- Нет, Ванюша, ты прости, – не помню. Но свобода-то какая – Ваня… Ваня, Ванечка, Ванюша… Что ты?
- Я, Сережа… Понимаешь – плачу…
- Я плачу, а ты тут значит, плачешь?
- А ты, помнишь, Сережа, Сашу? Он бы был здесь непременно кстати. И когда он вернется, а он вернется, слышишь, Сережа? Он придет сюда непременно и, наверное, с девочкой Натей.
- Нате, вам… приехали. Иван – ты спятил?!
- Нет, Сережа… нет в тебе состраданья. Не долина это братец – пропасть. На - бери, не жди - иди… А мне страшно. Я уже бежал сюда, раньше. Я не знаю, в какой год точно. Только рано мне идти дальше. Ты иди – а мне с тобой тошно. Не хочу сплеча любить во всю глотку… Лучше сесть в одну… и пить одну… помнишь, Вовку?
О, Святой Иосиф, брат мой! Вот, значит, какая у нас с тобой Память. Не поэтому ли ты её так боишься? Я тебя понимаю. И мне страшно, и в себя заглянуть и другим показать. И не предугадать – не Памяти это функция. Только одно и остается, одинокое как в степи, - «И» в 58ой степени. И сидит оно и стучит оно, намертво и не вылетит, тесно ей. И ищет она благословения, не для себя поверхностной, а для той подруги своей, которая глубже. Там, где вековая тьма. Там, куда не поступает свет от просвещения и посвящения. Там, где игра идет на контрастных клетках и побеждает там та, которая пожирает больше. Там и для Короля и для Пешки и «Мать и Тьма», от первой до последней буквы, не вознесенные понятия. Их всех осеняет Мат. И зачем же тебе благословение палача через исповедь творческой половины черепа у стены, где не слышно плача?
О, Мадонна! Августейшая моя особа – не признаешь ты никогда, что в алфавитном порядке жизни для всех лучше начинать с себя и с этого дня. И тогда, дорогая моя «А», глядишь, твоё будущее не будет бесконечно нищем и ищущем, да осилит его идущий… Не правда ли, «А» - лучше начинать с себя, чем сначала? И тогда, нам с тобой «А», не придется висеть на теле неотёсанной глыбой «Memory». Вражье это слово для непомнящих, да пусть расшифруют помнящие.
Здесь, где сейчас «Я», все развивается и продолжается и кончается не тобой. Но там где она, та, которая отказывается говорить от своего лица, все равно, все открывается, определяется и замыкается на меня. И когда, ранимая моя, ты признаешь меня, Я обязуюсь уступить тебе место первой леди. Но даже тогда Я не стану играть на вторых ролях, не встану в очередь и не потону в общем праве голоса. Не забывай это!
Хотя о чем это «Я»? «А», нужно ли нам все это? «И», какая нам с тобой, к Черту, Память? Вот памятное фото с бушменами, оно, «И» это особенно видно, всем интересно. Для особо посвященных в святое наше товарищество, это не народный дедушка наш и представительный батюшка, а представители коренного народонаселения, выгодно отличающиеся от коренастых пилигримоподобных «Наших». Они, эти мечтательные дети природы, из одной своей искривленной бамбучины выдают ноктюрн… А прислушаешься - слышишь стройную струящуюся мелодию дождя и водопада: «Flow»... А эти, которые аборигены Васильевского спуска, дети переменчивой погоды, говорящие на языке «Monkey» и водосточных труб, только б не принюхиваться, как даст – Контраст...
Хотя я, страшно подумать, но допускаю мысль, что и им бы понравился не этот хорошо им привычный ночной, а светлый свежий живой. Да и не к ним, в сущности, обращена эта мысль, и, уж конечно, не к тем, кто выше, а к приземленной ленной серой среде, проштудировавшей если не весь, то половину мира до конца азбуки и географии.
Представьте (главное быстро, а то голова закружиться), что стоим мы с вами душа в душу у пропасти, и завидуем этим вечно спокойным местным жителям: стремительно бегущему великану водопаду, медлительно цветущему карлику цветку и удивляемся, как это чудо может произрастать на одной, пусть и удивительно плодородной, почве. А почва ведь действительно одна, если заглянуть вглубь вокабуляра, понимаешь, что мелодия дождя и водопада, «flow», глаголет нам «плавное движение».
«Лет двадцать бы так стоял», сказал мне здесь, на краю пропасти, один мой закадычный заграничный друг с «Тахити». Счатливчик, и не ведает, как ему повезло, что «нас и там неплохо кормят». И, главное, не рассказать ведь ему, про еще одного такого же утонченного созерцателя, который просил того же. Дали… как говорят у нас в народе, пущай полетает, жалко, что ли. Любим мы это дело – окрылять и давать, и иногда - свободу. Летит себе уже сто лет – созерцает. И подумать только, какими же мы идиотами кажемся… От туда ж не только Златоглавая, все золото Мира видно, сравнивай, да сопоставляй.
Правда, своим восприятием визуальной информации еще и поделиться хочется, но тут уж выбирай – ты в коллективе или в одиночестве, сидишь и льешь себе, Бальзак на душу. Да, не завидная у тех, кто там доля, как не крути, здесь лучше. И не мы одни так думаем, а что до местных… А что? Актуальный, можно сказать, отечественный вопрос. Каков ответ? О-о-о, он прост как китайская мудрость, жаль в плановой экономике и в условиях дикого государственного капитализма не приживется:
- «Они приносят нам деньги!»
Нет, ну правда, здесь звучит забавно. Но шутки в сторону, вопрос серьезный, национальный… Там шутить не любят. Со всей своей гражданской, «так сказать», ответственностью, которой мы обязаны по долгу службы отечеству «как бы» пользоваться именно в таких случаях, следует решительно заявить куда следует:
- «О, Вы – слепые дети капитала. Не уж-то не видите Вы, что Они отнимают у Вас работу. Бедные! Бедные, Вы наши, зарубежные. Что же Вы делаете? Куда ж Вы смотрите в Вашу то святую субботу? Ну ничего, Нашей рабоче-крестьянской и на Вас… не напасешься…».
А вообще умудренный опытом долгожитель здесь скажет (с хриплым упором на «Шо» и мягкое «Ге»): «Что говорить-то? Тут писать нужно». Поэт - не жизнь без строчки в личном деле и… (три точки).
- Родные мои, бумаги не найдется? О, Муза! Еще момент и мысль свободно потечет.
Дальше по сюжету мы знаем:
- Пройдемте, «Гражданин (Иван)»!
- Пройдем, Сережа…
И мы прошлись, все больше иноходью, от «Бонда Бич» до «Старой Площади». Как окатило вдохновением: крапленым ритмом, графоманьей рифмой. А может, нет его здесь – вдохновения то? И, казалось бы, вот же оно – протяни руку и черпай не хочу граненым стаканом по самое горло. Только где ж нам влепить себе эту проклятую запятую?
А может, верно гудит «Атлантида» в поисках истины: «Начинается век барабана!»? В нем места нет гитарным баритонам. Все гуще хлеще слаще рваный барабанный бой на контр басах.
А может, иссякла она, утонченная наша поэтика? И весь много-миллионно-едино-двойственный выбор наш – нам же немой укор: сытая казенная чеканка или же голодная блядущая цыганка. А как же много мы имеем цветных красок и столько же, кажется, посмертных масок.
Поэт в этой нашей юдоли больше чем… Когда не пьет и не поёт и не живет.
Там, где каждый второй на одну вторую поэт и на, ё-мае-же, тот же - фотолюбитель. Тому чудаку, который хочет быть шире двух полушарий, глубже двойного дна в графе достоинство, стоящее напротив всех прочих, красным по белому отстрочено – отсрочено, и белым потому же – отказать.
Высоцкий - кто? – Конец эпохи. А Маяковский? – положим, то же. Но в штанах. А Пушкин? Стоп! Я умываю руки… Тут, как на духу, он же не лысый, не рыжий, не картавый. Он наше все! Родное наше счастье – плененное сиятельной звездой.
Одно доброе дело видно (и вот опять встает вопрос о запятой) все же Иосиф Висарионыч сделал, вознес Владимира Владимировича над образами. «Скажи еще спасибо, что…» даст Бог, и мы признаем за поэта: Живого, Трехмерного, Широкополосного. К чему нам твои антиномии? Нам физиономию подавай, не чью-нибудь, не гипс!...
Эх, что-то по-разорялся я, по-исчерпался. Живут теперь здесь, жадно озираясь, два неконвертируемых червонца:
- Где мы, Ваня?
- В бреду, Сережа.
- Ох и дожили, Иван, Ох-у-дожили-и-и-и… Не спросили, взяли и обезвожили, обезножили, оберложили-и-и!
- Ну не рыдай, Сережа и на рай это тоже похоже.
- Эх, Ванюша, как же мы теперь-здесь-с тобой святить дальше будем? Не окрыленные, не округленные, невесомые, не вечно зеленые-е-е...
- Как те, что внизу, Сережа: кусучие, по ветру летучие, через раз пахучие…
- Ой, вот же они, вот: демисезонные, цветные, бесценные мои. Не раздави, зови, лови, Ванюша!
- До чего же вы таинственный странный народ – плевочки для вас неизменно жемчужины, а жемчуга не дороже плевка.
- Кто это, Ваня?
- Не пойму, Сережа. Думал – голос внутренний, но силуэт нарисовался.
- Не слушай его, Ванюша! Нам втроем тут тесно будет.
- Вы, братцы, в какой валюте окрыляться изволите? Для нас это… Как там по-вашему говорится? …Раз плюнуть.
- Ну-ка, потеснись, Ванюша! Не знаю, какой там у него силуэт, но голос дело говорит.
- Жорж Жан Мария Биг-Балун Монгольфье-Келлерман.
- Это он что сейчас: заржал или чихнул, Ваня?
- Смотря где мы, Сережа: представился или преставился, не все ль равно?
- А-а-а, понял. Сергей Иванович Биг-Филлон Иванов-Сергеев. Nice to meet you, Жорик! Присоединяйся, третьим будешь!
- А Я - Ваня.
- Не обращай внимания, Жаныч, это дурачок наш, у нас там хороший тон, с такими знаться. Он мне давеча на голубом глазу, э-э-эх, на горах, такую трель загнул, ты б слышал, я аж осатанел, ей богу. Вот те Крест! Веришь – нет?
- Господин Жорж, Вы лучше расскажите о себе. У Вас здесь – здорово. Захочешь комплемент сделать, не знаешь с чего начать: и чистота и порядок. Мусор разделяете. Все по полочкам.
- «Благодарю Вас, Ванья, приятно, спасибо! Но с мусором Вы, право, загнули. Еще бы про общественные уборные вспомнили, это ж основа основ… У Вас там разве этого не разделяют?»
- Не, что ты, Жорик, как можно? Последнее время, даже по цвету штанов не дифференцируем.
- Сережа, блин!
- А что, Ваня? Я между прочем с лучшей стороны подаю.
- Вот оно что. Я так и думал, что вы оттуда. Как там сейчас?… А то ж я все больше здесь, иногда – везде. А так, чтобы хотя бы то здесь, то там – никогда.
- Там, ну-у-у, как всегда. Горы, как горы. Смущает только то, что голубые. У нас, знаешь ли, Жорик, для нормального быка, пардон, мужика голубой, хуже красного.
- Так не про то вопрос, Сережа.
- Понял, Ваня, понял. Ты не подумай, Жорик, лично я толерантен… Любовь она-с…
- А Вы, господин Жорж, имеете представление о том, как там?
- Не могу похвастаться высокой осведомленностью, знаю, есть у вас один карьерист штатный, говорят, за язык был хорошо подвешен. И еще один, помню, есть, азартен – ценим, говорят, что еще имеет характер дерзкий, и за что-то то же был подвешен. А еще есть у вас один Большой Бук, как, впрочем, все там. Но о нем, к сожалению, ни чего больше, как обо всем там. И еще есть Маленький Бук, но его не помню… Все, извиняйте парни, мне не выжать из себя не Капри.
- Дожимай его, Ванюша! Ишь, уставился, рыбий глаз, впечатляется.
- А Вы Сергей Иванович, вижу, человек знающий, не сочтите за труд.
- Я то? Да уж побольше вашего! Знаю ли я, ха… Да это - рудиментарно, я бы даже больше сказал – нарочито и вообще, что я то сразу… Вон, Ванюша, наш – душа компании.
- О, еще друзья мои, вспомнил. Была у меня одна пассия, так она такое там видела! Говорит равенство полов, образцовое…
- Во-во, Ванюша, ты прислушайся. Заграница дело говорит! А ты – и полы кривые, и дороги кривые, и ноги кривые… А между прочим, ежели б мы меньше ходили, так глядишь, еще бы образцово-показательнее были, понял нет?
- Так не про то вопрос, Сережа. А с чего, позвольте полюбопытствовать, она так решила?
- О-о-о, это не рассказать, видеть нужно. Стоят везде, огромные такие, монументы: женщины и мужчины – вровень, понимаете, в ряд один, на равных… И большие и на больших домах… А место есть – одно. Так там они на каждом здании, и с животными. Животных там любят - монументы ставят. Вот это уровень самосознания.
- Ваня, может он «та во этава» - «Жоржанулся» совсем?»
- Постой Сережа. Подробнее Жорж, Вы так интересно излагаете, дух захватывает.
- А еще, есть там один, главный фантастический космический монумент, Женщина и Мужчина – огромные, рука об руку, в едином порыве… Впечатляет! Вот это уровень самоопределения!
- Да у него, Ванюша, наша «белочка»... Пойдем отсюда, а то ж он еще чего доброго до светлого будущего договориться, скажет: «вот он там какой у Вас, уровень – самоидентификации», а нам о нем, Ваня знать - нежелательно.
- Идем, Сережа.
- Друзья, мои, куда же вы? А «Subway» там какой, вы бы видели.
- В гробу мы его видели, Сабвей твой… и чего ты, Ваня, с ним вообще связался?!
- Заткнись, Сережа!
- Непостижимо стремление тех, кто властвует над этим движимым имуществом, которое поэт стремится отяготить рифмой разумного существа. Непоколебимо существо уклона движимого имущества в стремлении обособиться и замкнуться в рамках своей недвижимой скорлупы и отяготить рифму своим нервическим существованием.
- Сережа, ради всего святого, остановись. Меня укачивает от этих твоих мыслей.
- Прости, Ванюша, это из истории, только забыл какой. А вспомнил – нашей, той, что короткая, вэкэпэёбистая такая…
- Нет, Сережа, История у нас, увы одна, большая…
- Разная, я те говорю, Ваня, разная…
- А уж, какая она, Сережа? Если со стороны посмотреть – большая. Если сверху – не очень. А если изнутри, так целая жизнь: пять часов – скорописи; Пятнадцать – размышления и двадцать пять – чистописания. Супротив пятнадцати минут чтения, семи - обсуждения и трех – рефлексии. А для некоторых, как ты – Сережа, может и вовсе кончиться «парапраксией».
- Ой, я так не хочу, Ваня!
- Летим, Сережа.
На свете счастья нет, но есть релакс и «don’t worry, be happy»...