Пример

Prev Next
.
.

  • Главная
    Главная Страница отображения всех блогов сайта
  • Категории
    Категории Страница отображения списка категорий системы блогов сайта.
  • Теги
    Теги Отображает список тегов, которые были использованы в блоге
  • Блоггеры
    Блоггеры Список лучших блоггеров сайта.

Королевич Елисей

Добавлено : Дата: в разделе: Без категории

Сегодня в Филадельфии заснежье. С утра снег отбеливал троттуары и машины, а сейчас выглянуло солнце, и снежные блёстки кружат в воздухе под дудки вихрей. Настроение сказочное, пушкинское. Именно в таком настроении несколько лет назад и писалась моя статья о «Мёртвой царевне» , которую помещаю здесь с некоторыми сокращениями.

******************

Королевич Елисей, сумевший разбить гроб хрустальный и вернуть к жизни царевну. Кто он? В чём его могущество, и почему оно превосходит могущество братьев? Действительно, ни молитва «святая» («И с молитвою святой // С лавки подняли») не помогла им, ни трёхдневное чаяние («Ждали три дня, но она // Не восстала ото сна»), идущее не от сказочного, а от христианского сознания (воскресение Христа происходит на третий день), в атмосфере которого живут и действуют богатыри. Оживить царевну может только королевич Елисей. 

Вспомним, что в «Белоснежке…» королевич не играет роли воскресителя: гроб разбивается оттого, что гномы роняют его на землю, когда спускаются с горы. От падения кусочек отравленного яблока выскакивает из горла Белоснежки, и благодаря всей этой простой физиологии, она оживает. Как видим, непосредственная роль королевича в пробуждении Белоснежки сведена на нет. Его любовь способствует благоприятному стечению обстоятельств, но сам он не прикладывает волевого усилия к воскрешению возлюбленной. В сказочной вселенной «Белоснежки» управляет случай, как это и принято в фольклоре. 

У Жуковского другая версия этой сказки. Его царевна пробуждается от поцелуя, как в балете Чайковского «Спящая красавица»:

 

Вот, чтоб душу насладить,
Чтоб хоть мало утолить
Жадность пламенных очей,
На колени ставши, к ней
Он приблизился лицом:
Распалительным огнем
Жарко рдеющих ланит
И дыханьем уст облит,
Он души не удержал
И ее поцеловал.
Вмиг проснулася она <…>  

 

В пушкинский замысел поцелуй как волшебное средство пробуждения царевны явно не входил. Требовалось какое-то более сильное, я бы даже сказала, силовое воздействие на смерть. Можно, конечно, предположить, что хрустальный гроб олицетворяет собой девственность, а разбить его означает пробудить женское начало царевны. Скорее всего, в других вариантах этой сказки образ хрустального гроба с девицей внутри содержит в себе такую символику. В контексте же пушкинской  сказки девственность царевны имеет духовный смысл и равнозначна целомудрию. Разница в сюжетах Жуковского и Пушкина ещё и в том, что Жуковский называет свою поэму-сказку «Спящая царевна», а Пушкин – «Мёртвая…». Поэтому о разбуженной девственности можно говорить только относительно героини Жуковского, а у Пушкина речь идёт о воскрешении. 

Непосредственным воскресителем царевны и становится королевич Елисей.

Со свойственным ему умением прятать главное в подтекст, Пушкин почти ничего не сообщает читателю о королевиче, ничего, что могло бы пролить свет на его чудодейственный дар воскрешать из мёртвых. Единственное, что остаётся на поверхности, - это имя королевича. В Ветхом Завете, откуда Пушкин черпал сюжеты, в том числе и сюжет для своего «Пророка» , Елисей, чьё имя в переводе означает «Бог спасает», появляется в третьей книге Царств как помазанник Ильи-пророка.

 

И сказал ему Господь: пойди обратно своею дорогою чрез пустыню в Дамаск, и когда придешь, то помажь Азаила в царя над Сириею, а Ииуя, сына Намессиина, помажь в царя над Израилем; Елисея же, сына Сафатова, из Авел-Мехолы, помажь в пророка вместо себя; кто убежит от меча Азаилова, того умертвит Ииуй; а кто спасется от меча Ииуева, того умертвит Елисей. (3Цар. 19:15-17)

 

Елисей перенимает эстафету от Илии, после того, как тот возносится на небо в горящей колеснице, и становится самым авторитетным библейским пророком, способным, к тому же, воскрешать из мёртвых. Знал ли Пушкин об этом пророке? Несомненно. Во времена Пушкина основные ветхозаветные пророки были общеизвестны, а сказание об Елисее входило в число паремий, которые читались на страстную субботу. Будучи при дворе Пушкин обязан был посещать главнейшие богослужения, и он несомненно слышал в Петербурге в церкви ежегодно эту паремию Великой Субботы. Конечно, параллели с «Белоснежкой» в «Сказке о мёртвой царевне…» куда более очевидны, вернее, они на поверхности, но их наличие служит ещё одним косвенным доказательством того, что обращение к существующим сюжетам было типично для Пушкина. Сюжет Елисея был ему интересен. Об этом свидетельствует и тот факт, что Пушкин любил и восторженно отзывался о пародийной поэме В. И. Майкова «Елисей или раздражённый Вакх» (1771),  не имеющей, однако, параллелей со сказкой . У Майкова в поэме упоминается также  и «братец» Елисея «возлюбленный Илюха» (намёк на библейскую родословную его героя). 

В «Сказке о мёртвой царевне…» сюжет «Белоснежки», положенный в основу пространства действий, переплетается с библейским сюжетом о пророке Елисее в имплицитном пространстве. Королевич – единственный среди главных персонажей, кто имеет имя. По этому признаку он выделяется среди них. Действительно, и царевна, и царица, и царь, и богатыри, включая и того, кто сватался к царевне, остаются безымянными, хотя, казалось бы, уж царевна должна была бы иметь имя для симметрии. Очевидно, Пушкин хочет не симметрии, а, наоборот, выступания этого персонажа. Можно сказать, что в пространстве действия фокальной точкой является царевна, что и отражено в заглавии. В имплицитном же пространстве эта точка смещается на королевича. Интеграция двух фокусов и даст наиболее богатое смысловое представление о целом. 

Имя Пушкинского Елисея, его функция воскресителя и взаимодействие с окружением находится в соответствии с тем, что мы читаем в книге Царств о пророке Елисее. Пророк Елисей обладал даром исцеления и воскрешения из мёртвых. В четвёртой книге Царств описано воскрешение им сына Сонамитянки на горе Кармил.  

 

И вошел Елисей в дом, и вот, ребенок умерший лежит на постели его. И вошел, и запер дверь за собою, и помолился Господу. И поднялся и лег над ребенком, и приложил свои уста к его устам, и свои глаза к его глазам, и свои ладони к его ладоням, и простерся на нем, и согрелось тело ребенка. И встал и прошел по горнице взад и вперед; потом опять поднялся и простерся на нем. И чихнул ребенок раз семь, и открыл ребенок глаза свои. (4Цар. 4:32-35)

 

Процесс взаимодействия обоих Елисеев с окружением также схож. Здесь я имею в виду, прежде всего, опрос природы королевичем. Вопрос, возникающий в этой связи, следующий: если прообразом королевича является пророк, то как же объяснить тот факт, что королевич не знает, умерла ли царевна или жива? Объяснить можно только по аналогии: и пророк Елисей не знал о смерти ребёнка. Вот как об этом пишется в книге Царств:

 

И отправилась и прибыла к человеку Божию, к горе Кармил. И когда увидел человек Божий ее издали, то сказал слуге своему Гиезию: это та Сонамитянка. Побеги к ней навстречу и скажи ей: "здорова ли ты? здоров ли муж твой? здоров ли ребенок?" -- Она сказала: здоровы. Когда же пришла к человеку Божию на гору, ухватилась за ноги его. И подошел Гиезий, чтобы отвести ее; но человек Божий сказал: оставь ее, душа у нее огорчена, а Господь скрыл от меня и не объявил мне. (4Цар. 4:25-27)

 

Как видим, опрос идёт через посредника – слугу, который не в курсе, как и сам пророк Елисей. Роль таких неосведомлённых слуг в сказке играют месяц и солнце. Каждый из них высказывает своё предположение, но оно не есть знание. Так, солнце предполагает, что царевны нет в живых. Месяц же говорит: «Без меня царевна видно // Пробежала». В библейском сказании пророк не знает ни о том, что ребёнок мёртв, ни о том, что тело его мать принесла с собой. Причина неведения – воля Господня («а Господь скрыл от меня и не объявил мне»). Ссылка на это даётся Елисеем вместе с открывшейся ему вестью о смерти ребёнка. В сказке вестником становится ветер, о котором Елисеей говорит: «Не боишься никого, // Кроме Бога одного». Образ богобоязненного ветра-вестника свидетельствует о том, что, во-первых, природа в сказке не языческая, а, во-вторых, ветер не символ Духа Божия, но Его вестник. Вопрос, почему именно ветер оказывается в сказке вестником, вновь ведёт к библейскому сказанию, где пророк Елисей связан непосредственно со стихиями ветра и дождя . 

Вторая параллель между двумя Елисеями по ракурсу взаимодействия просматривается в описании техники воскрешения. В сказке оно описано так:

 

И о гроб невесты милой
Он ударился всей силой.
Гроб разбился. Дева вдруг
Ожила.

 

Пушкин здесь использует глагол «удариться», а не «ударить», описывая силовое воздействие королевича на гроб. «Удариться» предполагает удар всем телом. Но как же Елисей мог удариться о гроб, когда всё место обнесено решёткой? Даже если и предположить, что решётка не сплошная, а с калиткой, о которой Пушкин ничего не упоминает, то калитка должна была бы запираться на замок. Но к чему калитка, если братья, вопреки христианской традиции, не приходят навещать мёртвую царевну? Об этом свидетельствует ветер, говоря, что «вкруг того пустого места» «не видать ничьих следов». Из этого явствует, что царевна оставлена без дозора, в отличие от Белоснежки, у гроба которой гномы установили дежурство. Если предположить, что братья всё же сделали калитку, но о замке не позаботились, то для чего было вообще сооружать ограду вокруг гроба? Или сама по себе конструкция несёт какую-то символику? 

Вопросов слишком много, чтобы ответить на них сразу, но главный вопрос остаётся: как королевич мог удариться (т.е. всем телом) не о боковую, а верхнюю крышку гроба? И действительно, хотя Пушкин и пишет, что «гроб разбился», разбилась на самом деле только верхняя крышка: 

 

Глядит вокруг
Изумленными глазами,
И, качаясь над цепями,
Привздохнув, произнесла:
«Как же долго я спала!»
И встает она из гроба...

 

Встать из гроба можно лишь при отсутствии верхней крышки. В противном случае, можно только выползти сбоку. Так как же королевичу Елисею удалось удариться о верхнюю крышку гроба, обнесённого решёткой? Это возможно сделать только, прыгнув или упав на гроб. Впечатление, что Елисей чудодейственным образом вознёсся и упал на гроб, разбив крышку, что привело к воскрешению его возлюбленной. В четвёртой книге Царств положение Елисея в момент воскрешения ребёнка описано как положение "над" ним ("И поднялся и лег над ребенком... потом опять поднялся и простерся на нем"). Но этого недостаточно для получения полноты представления о той парадигме, которую мог использовать Пушкин в сцене воскрешения царевны Елисеем. 

Последняя история о воскрешении пророком Елисеем «одного человека» год спустя после смерти самого пророка является ещё одним, дополнительным, сближением двух сюжетов воскрешения. 

 

И умер Елисей, и похоронили его. И полчища Моавитян пришли в землю в следующем году. И было, что, когда погребали одного человека, то, увидев это полчище, погребавшие бросили того человека в гроб Елисеев; и он при падении своем коснулся костей Елисея, и ожил, и встал на ноги свои. (4Цар. 13: 20-21)

 

В сказке этот сюжет подвергается инверсии – Елисей ударяется о гроб и девица оживает. Кроме того, в библейском сюжете оба мертвы, и потом один из них оживает. У Пушкина – один жив, а другая мертва, и потом она оживает. Но если пророк Елисей способен оживлять и после смерти, то это означает, что по сути он – жив. Стало быть, и в библейской истории только один умерший. Он-то и возвращается к жизни после падения на гроб Елисеев. Таким образом, количество живых и мёртвых и процесс оживления аналогичны в двух сюжетах. 

Сакраментальная природа королевича в сказке упрятана глубоко в подтекст, проявляя себя только на уровне пространственных отношений, которые при более тщательном рассмотрении обнаруживают нечто необычное. Это относится и к положению царевны после воскрешения: ожив, она качается над цепями. Положение гроба над цепями не упоминается до сего момента: сказано, что братья привинчивают гроб цепями к столбам, и он раскачивается, как гамак («гроб качается хрустальный»). Если предположить, что гроб частично привязан цепями снизу и частично с верху, то тогда он не сможет раскачиваться.  

В качании воскресшей царевны над цепями есть что-то сверхъестественное, мистическое, похожее на левитацию, что усиливает дивность её воскрешения и наводит на мысль о чудодейственной атмосфере, царящей в пещере. И действительно, что может раскачивать гроб в подземелье, где нет ветра? Это ведь не вечный двигатель, запущенный однажды братьями! И тем не менее, гроб раскачивается «в норе» постоянно, безостановочно, в чём убеждается и королевич, придя навестить царевну. 

О раскачивающемся гробе знает ветер, что наводит на мысль о связи ветра и качания. Но какого ветра? Ясно, что «могучий ветер», к которому взывает царевич, не источник качания: после разговора с королевичем, «ветер дале побежал», а не повёл его к месту захоронения. Стало быть, имеет смысл говорить о присутствии другого ветра – «тихого», о котором и было сказано пророку Илие в пещере на горе Хорива:

 

и сказал ему Господь: <…> после огня веяние тихого ветра, [и там Господь]. (3Цар. 19: 12)

 

Интересно, что разговор этот произошёл накануне встречи с Елисеем, и связан он с тем, что Илия взывает о помощи, так как «сыны Израилевы оставили завет» Божий, «разрушили жертвенники» и пророков «убили мечом». (3Цар. 19: 14)

Мотив веры, убийства и престола, на котором восседает злодейка царица, присутствует и в сказке. По-видимому, и «веяние тихого ветра» отображено в сказочной пещере в непрерывном качании гроба. Предполагаемое присутствие Духа наполняет атмосферу пещеры чудодейственными свойствами, способствуя проявлению новых качеств и в Елисее, который, как и его библейский тёзка, пасший до встречи с Илией овец, не обладал до поры чудодейственными свойствами. 

В библейскую парадигму укладываются и семь богатырей. Вслед за велением Господа помазать Елисея упоминаются семь тысяч верных мужей:

 

Впрочем, Я оставил между Израильтянами семь тысяч [мужей]; всех сих колени не преклонялись пред Ваалом, и всех сих уста не лобызали его. (3Цар. 19:18)
 

В сказке Пушкин сохраняет число семь для богатырей (в фольклорной сказке, им записанной, их двенадцать). Но на ветхозаветной парадигме символика не замыкается – богатыри ведь выведены в сказке как православные, о чём свидетельствует описание интерьера терема: 

 

Под святыми стол дубовый,
Печь с лежанкой изразцовой.
Видит девица, что тут
Люди добрые живут <…>

 

«Люди добрые» ассоциируются с христианским, а точнее – православным укладом. При этом богатыри активно противостоят иноверцам, каковыми являются сорочины, татары и черкесы, которых они выживают из леса, не позволяя им под покровом ночи нарушать границы своей вотчины. В этом они сходны с ветхозаветными верными Богу мужьями. В «Белоснежке» число гномов тоже равняется семи, но там их функция другая – они не стоят в дозоре и не охраняют свою землю от иноплеменников, а добывают руду. Поэтому символика семи в «Белоснежке» не сакраментальная, а календарная, на что указывали исследователи этой сказки . 

У Пушкина символика строится по типу концентрических кругов – стоит только верно бросить «камешек», и круги значений от него начинают расходиться один за другим, расширяя поле возможных интерпретаций в очерченном направлении. Богатыри активно охраняют свои границы, и тем удивительнее, что главное – царевну – они не в состоянии уберечь. Почему так? Чего им для этого не хватает? Попытаемся разобраться в том, что и как делают богатыри с точки зрения тех ценностей, которые заданы в сказке. 

Богатыри действуют, как правило, в ночное время, обходя лес «предрассветною порою» и хороня царевну в полночь. Но при этом они не духи тьмы, не злые силы и не фольклорные разбойники. Эпитет «предрассветный», связанный с описанием времени их дозора, наталкивает на мысль о том, что они находятся в преддверье рассвета, а «На свет из тьмы» царевну выносит королевич Елисей. Похоже, на протяжении сказки богатыри проходят эволюцию, и проявляется она в изменении их функции. Вспомним, как характеризует Пушкин их деятельность:

 

Братья в ту пору домой
Возвращалися толпой
С молодецкого разбоя.

 

То есть, с одной стороны, у них в доме образа, а, с другой они разбойничают. Можно, конечно, сказать, что Пушкин просто следовал фольклорной схеме, но это будет сильным упрощением, принимая во внимание все те изменения, которые он вводит наряду с заимствованиями. Объяснить всё исключительно фольклором означало бы отказать Пушкину в концептуальном мышлении. А концепция играет ключевую роль в выборе деталей, которые он использует. Пушкин намеренно меняет фольклорную парадигму, называя при этом своих героев «богатырями». Как доказательство – его же более ранняя поэма «Жених» (1825). В «Женихе» подчёркнуто нехристианское поведение разбойников:

 

Взошли толпой, не поклонясь,
Икон не замечая;
За стол садятся, не молясь
И шапок не снимая.

 

В разгар пира жених, по рассказам главной героини Наташи, обличающей его, рубит правую руку невесты и снимает с неё кольцо. В «Сказке о мёртвой царевне…» богатыри не только не грабят девушку, признав в ней царскую дочь (если она помолвлена с королевичем, то у неё наверняка есть кольцо на руке), но и «пред мёртвою царевной» склоняются «с молитвою святой». Кроме того, «разгульное похмелье» в «Женихе» («Крик, хохот, песни, шум и звон, // Разгульное похмелье») сменяется в «Сказке…» уважительным отношением братьев к девице.

Концепция влияет и на композиционные решения в «Сказке…». Так, термин «разбой» появляется в сцене, когда богатыри находят царевну мёртвой. Определение их деятельности как разбойничьей именно в этой сцене отнюдь не случайно: здесь как бы сошлись два «разбойничьих» акта – богатырей и царицы-убийцы. И неважно, что одни охраняют, а другая нападает. Суть в том, что цель не оправдывает средства. Именно поэтому богатыри не упасают царевны. Для того, чтобы уберечь её, они должны зрить в корень, а они этого пока что не могут. Отсюда их действия в чём-то параллельны действиям царицы. Это касается не только упомянутой выше сцены. Есть ещё одна, сближающая богатырей и царицу по функции, - это сцена угощения. 

И богатыри, и злая царица угощают царевну, и есть некий общий знаменатель в их угощениях. Зелёное вино и наливное яблочко связаны метафорой соблазна. «От зеленого вина // Отрекалася она», - пишет Пушкин. Зелёное вино ассоциируется с «зелёным змием». Нет, богатыри отнюдь не искушают царевну намеренно, они просто не зрят в корень. Она же зрит и не только отказывается от этого угощения, а отрекается от него. Пушкин ведь мог бы написать: «От зеленого вина // Отказалася она», но он выбирает более сильный глагол, показывая, что речь идёт о принципиальных вещах, которыми царевна не поступается. Отречение, в отличие от отказа, - это раз и навсегда.

С яблочком же дело обстоит иначе. Вся сцена с ним описана, как сцена соблазна.

 

Под окно за пряжу села
 Ждать хозяев, а глядела
 Всё на яблоко. Оно
 Соку спелого полно,
 Так свежо и так душисто,
 Так румяно-золотисто,
 Будто медом налилось!
 Видны семечки насквозь...
 Подождать она хотела
 До обеда; не стерпела <…>

 

Здесь царевна поддаётся соблазну по незнанию. Иначе она бы, несомненно, отреклась и от яблочка. Стало быть, и она пока что до конца не зрит в корень, хоть и видит больше богатырей. Трансформация богатырей происходит после смерти царевны. Они проходят путь от разбоя до сооружения какой-то совершенно фантастической, на первый взгляд, гробницы. Р.Г. Назиров отмечает, что «во всех вариантах — хрустальный гроб, чаще всего подвешенный на деревьях» , и только Пушкин отступает от этой схемы. Если сравнить с «Белоснежкой», то та покоится на вершине горы. Место захоронения царевны – прямо противоположное. Как было сказано, царевна погребена в пещере, и там же происходит её воскрешение. В свете библейских параллелей, в пещере под горой обитал пророк Елисей. Именно туда был принесен мёртвый ребёнок. 

Ну а каков же смысл строения, сооружённого в горе? Пушкин описывает его кратко, но довольно детально: 

 

Гроб ее к шести столбам
На цепях чугунных там
Осторожно привинтили,
И решеткой оградили <…>

 

Ничего подобного ни в одной из сказок этой серии нет. Конструкция, описанная Пушкиным, уникальна. Сразу же бросается в глаза её некая избыточность: ну к чему прикреплять гроб к шести, а не, скажем, двум столбам? Очевидно, что за этим кроется некий сакраментальный смысл. Поскольку главной частью этого здания  является царевна, то, прежде всего, нужно ответить на вопрос, что может олицетворять собой этот персонаж.

Две героини – царица и царевна – противопоставлены по принципу добродетели и греха. Царица – олицетворение гордыни, «любоначалия» и зависти, и в этом она вроде бы мало чем отличается от своего прототипа из «Белоснежки…». Но схожесть этих персонажей – поверхностная. Понять существенную разницу между ними можно лишь, проанализировав вселенную обеих сказок. Мир «Белоснежки…» - варварский, и варварство проявляется как на уровне злой королевы, так и доброго окружения Белоснежки. Вспомним, что когда королева велит егерю свести Белоснежку в лес, она требует не только убить падчерицу, но и принести в качестве доказательств печень и лёгкие девочки. На этой гадкой подробности варварский мотив не исчерпывается. Далее королева велит сварить печень и лёгкие оленя, убитого егерем, думая, что они Белоснежки, и съедает их. 

Казалось бы, варварству королевы должен быть противопоставлен цивильный мир Белоснежки. Но нет, ничего подобного в сказке братьев Гримм мы не находим. Расправа над королевой в конце заставляет содрогнуться цивилизованного читателя. Когда королева приходит на свадьбу Белоснежки, её уже поджидают раскалённые на углях «железные туфли; их принесли, держа щипцами, и поставили перед нею. И она должна была ступить ногами в раскалённые докрасна туфли и плясать в них до тех пор, пока, наконец, не упала замертво наземь». Жуть этой расправы, не забудем, происходит на глазах у Белоснежки и её возлюбленного во время свадебного пира. И Белоснежка не останавливает зачинщиков, очевидно, разделяя с ними праздник созерцания корчащейся в муках злодейки мачехи. В этом проступает уродство Белоснежки – персонажа натурального, полудикарского мира, в котором отсутствуют представления о библейской морали. Даже имя её указывает на природное, стихийное начало (снег как одна из стихий природы).  В узком контексте этого природного мира Белоснежка – милая девочка, наивная и доверчивая. В рамках же общества, где понятия души и духа поднимают человеческое сознание над дикарским, животным, она просто уродлива.

У Пушкина действие погружено в атмосферу общества, осведомлённого о христианской этике. Делается это как на уровне повествователя, чьё сознание явно христианское, так и героев. Повествователь сообщает, что царевна рождается в сочельник, т.е. в канун Рождества Христова. Уже в этом состоит скрытая игра пушкинских смыслов: царевна, представленная как «мёртвая» в заглавии, поставлена изначально в контекст Рождества, что сулит надежду на её воскресение. Мать её умирает «к обедне» (главное христианское богослужение), что ещё раз напоминает о неязыческом характере пушкинского сказочного мира. Оказавшись в тереме у богатырей, царевна «Засветила богу свечку». Умирая, «она под образа // Головой на лавку пала», а братья «с молитвою святой» подняли её с лавки. Из всех персо-нажей Елисей предстаёт наиболее набожным. Пушкин подчёркивает, что он молится Богу «усердно» («Королевич Елисей, // Помолясь усердно богу…»).

Не произносит молитв и не зажигает свечей только царица, которая всего лишь раз упоминает Бога, бросив отравленное яблочко царевне («Бог тебя благослови; // Вот за то тебе, лови!»). В данном контексте это равносильно богохульству. Царица – воплощение  смертных грехов, куда относится и гордыня, и зависть, и убийство. Царевна, напротив, выписана в полном соответствии с традиционным женским обликом в православии. Говоря словами из молитвы Сирина в переложении Пушкина (переложение будет сделано им двумя годами позже, в 1836-м), она – воплощённый «дух смирения, терпения, любви // И целомудрия». Она «расцветает» «тихомолком», то есть лишена «празднословия». «Дух праздности унылой» ей чужд («Всё в лесу, не скучно ей // У семи богатырей.») в отличие от царицы, которая «без дела» сидит перед зеркальцем:

 

Дома в ту пору без дела
Злая мачеха сидела
Перед зеркальцем своим <…>

 

Пушкин делает акцент на «без дела», ставя это в ударную позицию в конце строки и, тем самым, словно напоминая о грехе «праздности унылой». 

Ещё одно положение этой молитвы – «И не осуждати брата моего» («Да брат мой от меня не примет осужденья») – косвенно поясняет поведение царевны в тереме. Ну не странно ли, что оказавшись в тереме, знакомясь с братьями, она ни словом не обмолвливается о случившемся и лишь просит прощения за вторжение! 

 

И царевна к ним сошла,
Честь хозяям отдала,
В пояс низко поклонилась;
Закрасневшись, извинилась,
Что-де в гости к ним зашла,
Хоть звана и не была.

 

Сравним это с аналогичной сценой в «Белоснежке…»:

 

"Как ты попала в наш дом?" - спросили ее гномики.

Тогда она им рассказала, что мачеха приказала было ее убить, а псарь ее пощадил - и вот она бежала целый день, пока не наткнулась на их хижинку.

 

Белоснежка честно рассказывает то, что произошло. Ни её поведение, ни поведение королевны не могут быть описаны в терминах греха и добродетели. Напротив, поведение пушкинской царевны проникнуто христианской этикой и этикетом. Она низко кланяется братьям, краснеет, просит прощения за вторжение и не злословит своей мачехи, не осуждает её ни до, ни после, поскольку царица хоть и неродная, но мать. У царевны есть моральные ограничения, которые она не хочет преступать даже в случае угрозы её жизни. Она могла бы рассказать всю историю богатырям и вместе с ними вернуться домой, разоблачить царицу, выйти замуж за Елисея и зажить припеваючи. Это было бы куда естественнее, нежели умалчивать о происшедшем и оставаться в доме богатырей. Но в том-то всё и дело, что решения пушкинских героев обусловлены не естественными порывами, а христианской этикой, и странными они могут показаться только светскому читателю. С позиций верующего, возвращение с богатырями, склонными к разбою, могло бы послужить поводом к расправе и кровопролитию. Поэтому царевна предпочла положиться на Бога и ждать своего суженного. 

Вера в то, что Елисей отыщет её, сильна в ней, как сильна вера в торжество справедливости. Отсюда – разные модели поведения в лесу у Белоснежки и царевны. Оказавшись в лесу, Белоснежка охвачена страхом. Природный мир, живущий по естественным законам, не знает вмешательства Всевышнего. В нём царствуют стихии и случай. Царевна также испытывает страх, но  наряду с этим у неё есть вера в положительный исход дела и высшую справедливость. Говоря Чернавке: «А как буду я царица, // Я пожалую тебя», – она, тем самым даёт понять, что верит в победу добра над злом. Ведь Пушкин мог бы и по-другому построить фразу, не поломав размера: «если буду я царица». Ему же нужно использовать в этом обороте не зыбкое «если», а утвердительное «когда» («как»).  

Царевна несёт в сердце своём не только веру, но и надежду, и любовь. «Но другому я навечно // Отдана. Мне всех милей // Королевич Елисей», – говорит она. «Отдана» звучит двусмысленно, как отголосок признания пушкинской Татьяны («Но я другому отдана»). Отдана против воли или с согласия? Царевна проясняет эту двусмысленность, заявляя при этом, что отдана Елисею «навечно», то есть независимо от того, встретятся они в этом мире или нет. Поэтому в её признании о любви присутствует и надежда, и вера в Вечное. 

Говоря об эволюции Пушкинских взглядов, В. Непомнящий определяет её как «переход в “обратном” направлении — против течения нарастающей секуляризации культурного сознания, к праматеринской почве ценностей, пренебрегаемых петровской цивилизацией» . С этим можно спорить, но в контексте сказки мотив просвещения явно присутствует. 

Здесь «просветительскую» функцию берёт на себя зеркальце, осведомляющее царицу о происходящем. «Просвещение», идущее от зеркальца, направлено не во благо, оно несёт в себе губительность в лице человека, которого обуяла гордыня и желание властвовать. Та же информативная функция и у зеркальца в «Белоснежке…», но, как было показано выше, погружённые в разное целое идентичные детали обретают разный смысл. У Пушкина, однако, не один, а два персонажа осведомлены о местонахождении царевны. Кроме зеркальца, это ещё и  ветер. Оба связаны со сверхъестественным – зеркальце относится к сфере волшебного, а ветер – к сфере божественного. Обращение к первому чревато негативными последствиями, а ко второму – несёт положительное. 

В «Белоснежке…» злая королевна трижды пытается умертвить падчерицу. В последний раз – при помощи наливного яблочка. Скажем прямо, три попытки не очень хорошо говорят об интеллектуальном уровне Белоснежки, всякий раз попадающейся на одну и ту же удочку, невзирая на увещевания гномов. Пушкин оставляет только одну попытку для своей героини, что и в сюжетном, и в символическом плане гораздо стройнее. Из всех предметов, имеющихся в арсенале сказок с аналогичным сюжетом, он выбирает яблоко. Яблоко, как и зеркало, – это символ просвещения (познания). Отравленное яблоко – это, в терминах Паламы,  то «внешнее знание», которое убивает духовность. 

Белоснежка, трижды побывавшая в клинической смерти, воскресает телесно. Смерть царевны ассоциируется с отравленным целомудрием. Возвратить её дух к жизни может только пророк, а для этого Елисей должен обрести качества своего библейского тёзки. Сближение с пушкинским «Пророком», оказавшимся в «пустыне мрачной», идёт по пространственному признаку. Мглистость места захоронения царевны перекликается с мрачностью пустыни в «Пророке», и параллель усиливается метафорой «пустой страны»: 

 

Вот идет; и поднялась
Перед ним гора крутая;
Вкруг нее страна пустая;
Под горою темный вход.
Он туда скорей идет.
Перед ним, во мгле печальной,
Гроб качается хрустальный,
И в хрустальном гробе том
Спит царевна вечным сном.

 

Елисей нейтрализует яд, содержащийся в яблоке, и возвращает красу земли («Вдруг погасла, жертвой злобе, // На земле твоя краса»). В стихотворении «К Чаадаеву» обыгрывается сходный мотив пробуждения возлюбленной. За исключением различного идеологического контекста этих сюжетов (и здесь вновь стоит вспомнить концепцию Непомнящего об эволюции Пушкина) все остальные метафоры предельно сближены. В сказке скованная хрустальным льдом небытия царевна, обретает «святую вольность» благодаря Елисею. В стихотворении эта пробуждающаяся царевна – Россия. 

Сближение образа России с образом царевны в сказке раскрывается в русле темы воскрешения. Прежде всего, если предположить, что в конце царевна получает трон, то это означает, что она становится помазанницей Божией. Воскресение и есть её помазание. Здесь следует вспомнить, что царевна была помещена в шестистолпное сооружение внутри горы. Эта «архитектура» вполне ассоциируется с шестистолпным храмом, внутри которого – усыпальница. 

«Начало строительству шестистолпных храмов было положено в конце XV-начале XVI в. возведением Успенского и Архангельского соборов в Московском Кремле». Храм Успенского собора стал символом единства Руси и послужил образцом другим шестистолпным храмам. Особенность Успенского собора в том, что, являясь центральным в контексте России, он одновременно и вместилище ветхо- и новозаветных сюжетов, переплетение которых нашло своё отражение и в сказке. В 1329 г. к собору был пристроен храм во имя Спадения Вериг св. Апостола Петра, обрушившийся после пожара в 1470 г. Вериги вполне могут быть прообразом цепей в сказочной конструкции Пушкина. Упоминание решётки, которой ограждён хрустальный гроб, воскрешает в памяти вид раки патриарха Гермогена, обнесённой шатром редкого литья. Шатёр замечателен ещё и тем, что в 1625 г. там была помещена Риза Господня, привезенная из Ирана. Нет, речь не о том, что Пушкин имел в виду именно эту усыпальницу, и этот храм, но то, что его образы позволяют строить гипотезы о типе сооружения в сказке. 

В этом же поле значений белизна лица пушкинской царевны («белолица») обретает ещё один – не природный, а сакраментальный смысл, ассоциируясь с белизной Успенского собора, построенного, как известно, на белом камне. Кстати сказать, «девичьи» черты собора воспеты Мандельштамом в стихотворении «В разноголосице девического хора» (1916). Так что ассоциация с молодой женщиной вполне возможна и в приложении к пушкинской сказке.

 

 В разноголосице девического хора
 Все церкви нежные поют на голос свой,
 И в дугах каменных Успенского собора
 Мне брови чудятся, высокие, дугой.

 

Итак, царевна воскресает в новой ипостаси, несущей в себе знание о сакральном космосе шестистолпного храма. Ну, а куда же делись семеро богатырей? Почему о них нет никакого упоминания в конце, будто они улетучились? Согласимся, есть что-то таинственное в их внезапном исчезновении. Не мог ведь Пушкин просто забыть о них? Подготавливает их исчезновение всё та же реплика ветра об отсутствии следов «Вкруг того пустого места». Куда могли подеваться следы семи человек (притом богатырей, а не каких-нибудь гномов!), соорудивших раку? Только духи не оставляют никаких следов! 

Загадочное исчезновение персонажей из поля зрения не ограничивается богатырями. Почему ни солнце, ни луна не могут ответить на вопрос королевича о местонахождении царевны? Напомню, что он спрашивает, не видали ль они её «где на свете». Вопрос довольно общий. Царевна блуждала в лесу до зари, а на заре увидала терем. Стало быть, уже тогда и месяц, и солнце должны были бы её увидеть. Месяц же почему-то отвечает: «Без меня царевна видно // Пробежала». Пушкин использует глагол «пробежала» неспроста – он должен воскресить в памяти картину бегства царевны и тем самым заставить задуматься о том, почему же месяц не заметил её ни тогда, ни в ночной час захоронения. Что за этим кроется, какой тайный смысл? Можно ли ограничиться объяснением, что здесь, дескать, Пушкин следует фольклорной парадигме тройного опроса (например, «солнцева сестрица» «трижды выспрашивает» Ивана )? Пожалуй, нет. Похоже, пушкинские светила просто не видят царевны, и объяснение тому может быть следующим: солнце и месяц олицетворяют природу, которой дано земное зрение, но не сакральное, а царевна попадает, судя по всему, в сакральное пространство, открытое чародеям и Богу. Поэтому светила видят меньше, чем волшебное зеркальце, а волшебное зеркальце – меньше, чем ветер, знающий о месте захоронения царевны. Увидеть и царевну, и богатырей можно только сакраментальным взором. 

Итак, Пушкин, заимствуя детали из фольклора и других источников, изменяя их или сохраняя, руководствуется концепцией, а концепция ведёт к пророку и вопросу окружения – если оно не внемлет, то дар пророка пропадает зря. У Пушкина получается целая схема, по которой приходит пророк. Она связана с цепью преображений защитников, правящей верхушки и слуг. Всё это вместе и предрасполагает к воздвижению храма, в котором пророк обретёт свой дар воскрешать и выводить «на свет» «красу» земли. Самое главное – голос его не будет гласом вопиющего в пустыне. В отличие от ранней версии пушкинского пророка, королевич Елисей не «жжёт» глаголом «сердца людей», но восстанавливает согласие и исконные ценности любовью. 

Пушкин создаёт систему отношений, при которой зло превращается в самопоедающую гидру (царица умирает от злости) и отмирает без насилия со стороны добра. Он подготавливает шаг за шагом преобразование поборников добра, превращая их из православных богатырей-разбойников в строителей храма. Возведение шестистолпного храма и есть их внутреннее преображение, без которого храм не выстроишь. В свою очередь, строение создаёт  ту атмосферу в пещере, которая будет способствовать преображению Елисея, обретающего там пророческий дар. А это уже повлечёт за собой и преображение царевны: воскреснув, она предстаёт в новом качестве. Отныне ей открыто знание о яде в наливном яблочке. Это должно дать ей мудрости как будущей правительнице. Вот такая преобразовательная цепная реакция. В дальнейшем богатыри будут окружать царевну, только, по-видимому, уже в ипостаси семи городов (семи Вселенских соборов, изображённых, кстати, "в нижнем ярусе стен" Успенского собора), обещанных ей в приданое отцом. 

Таким образом, пушкинский пророк проходит эволюцию от пророка, призванного воспламенять сердца и души, до пророка, воскресающего царевну-землю, её культуру и дух, без которых его пророческий дар – «дар напрасный». 

Сказка о мёртвой царевне: эволюция пушкинского пророка. // Вопросы литературы, 2014, № 4. С. 273- 298.