Стихи, посвящённые его памяти, возникли не из мысли о его кончине, а из картины, которая в предрассветном сумраке комнаты привиделась мне внутренним зрением. Стали рождаться первые строки, но куда они вели, оставалось тайной.

Это история третьего автографа Беллы Ахмадулиной.

Ещё в юности я твёрдо решила: никогда не стану писать о творчестве Ахмадулиной. Нет, не «Описание обеда» (1967), где иронично был выведен наш брат литературовед, повлияло на моё решение, а боязнь того, что неумелое прикосновение к тайнописи повредит тайне. Моей первой попыткой отозваться на её тайнопись была поэмка «Лунный путь, Или поэма о стихах», которую она одобрила. Дальше этого я идти не собиралась.

Следы Пушкина рассыпаны как в зримой, так и в скрытой части поэмы Беллы Ахмадулиной "Род занятий", где разыгрывается сюжет смерти поэта на языке символов и знамений. Первым знамением приближающегося несчастья становятся строки: «Десятое. Темно. / Тень птичьих крыл метнулась из оврага». Ему вторит следующее знамение: «Нет, Ванька-мокрый не возжег цветка». Существенность этого знамения раскрывается в связи с происхождением цветка. 

В стихотворении Беллы Ахмадулиной «Вослед 27-му дню февраля» (1981) появляется такой, казалось бы, странный образ Дня-Божества:

День-Божество, повремени в окне, 

что до меня - я от тебя не скроюсь. 

В седьмом часу не остается дня. 

Красно-сине окошко ледяное. 

День-Божество, вот я, войди в меня,

лишь я - твое прибежище ночное.

Их было немного, но свет от каждой запечатлелся настолько, что ощущение её присутствия продлилось на долгие годы, навсегда. 

Писать в стол было для меня почти сакраментальным актом. Нет, не потому что в ранней юности меня не публиковали, и писать в стол – единственное что оставалось. Как раз наоборот. Моя писательская судьба складывалась довольно удачно. На заре моих поэтических писаний меня заметили и поддержали маститые одесские писатели и журналисты, которые, к слову сказать, оставались благосклонны ко мне всегда.