Пример

Prev Next
.
.

Маринна Ионова о публикациях «Нового мира» 2016, № 11: о повести Григория Аросева «Северный Берлин», рассказе Максима Гуреева «Allegro», статье Леонида Карасева о Якове Голосовкере и эссе Алексея Конакова о Айн Рэнд.

Берлин. Взлетное поле аэропорта Темпельхоф

Повесть Григория Аросева «Северный Берлин» так и видится основой для европейского малобюджетного полу-артхаусного фильма, где фантастическое допущение служит конструктивно простым и надежным крепежом для сатиры – и который почти наверняка получил бы приз на Берлинале. И все здесь именно (сейчас сорвется банальное «по-немецки») крепко без претензий, в этой ясной, как вымытое стекло берлинской витрины, апологии гуманизма и толерантности, которая читается с таким же уютным интересом, с каким приезжий из окна-витрины берлинского кафе. Вместе с тем как раз благодаря пиршеству местных реалий от повести веет чем-то узнаваемо-специфически-отечественным вроде «Бегство мистера Мак-Кинли». Никто не посягает на святое право автора, уже несколько лет проживающего в германской столице, брать героями немцев, а не представителей русской диаспоры, и все же притча о новом разделении Берлина, за один день прошедшем через судьбу «маленького человека», простака-интеллигента Вальтера, поневоле воспринимается как жанр «из западной жизни».

Однако это литература, и в каком-то смысле чистая литература. Парадоксальным образом именно потому, что достойно и качественно отрабатывает будто бы вновь злободневную, впрочем, от того не менее «бородатую» и не менее праведную идею.

Метеорный дождь. Рисунок 1889 год. Wikipedia

Несопоставимо иное – рассказ Максима Гуреева «Allegro» (кажется, ни один раздел «Нового мира» не гостеприимен для авторов самого разного толка, как прозаический). Несопоставимо иное не то чтобы по уровню исполнения, а, если угодно, по составу вещества. Рассказ не бессюжетен, но сюжет задан не развитием действия, а самой самим собирающим императивом рассказывания. Он не бессобытиен, но события не вытекают одно из другого, а соединены по принципу созвездия: как бы ни были далеки друг от друга небесные тела, зримые точки сияют здесь и сейчас. Это не произвол авторских ассоциаций и не объективная, фактическая взаимосвязь, а нечто среднее. Представим себе сеть, у которой высвечен один участок; можно сказать, что художник не творит единство, а подводит к нему и на него указует.

Комета, пролетевшая в 1899 году над Вельском Архангелогородской губернии и запечатленная камерой «Швабе» фотолюбителя Ардалиона Золотарева, одного из трех братьев, вельских мещан, наблюдавших необычайное явление с помощью телескопа. Бездомная собака, заблудившаяся в районе станции «Красный Балтиец». Поэтесса Поликсена Соловьева и ее газовый хвост-шлейф, прикрепляемый к турнюру. Мальчик Иоанн и его бабушка, играющая на фортепьяно перед портретом Собинова в роли Ленского. Белые хлопья – снега и мыльной пены, перламутр – бабушкиных бус и кипящей на плите ухи. Все является из единства и потому не нуждается в авторском суемудрии для оправдания своей соположенности. Автор варит уху и пишет книгу о хвостатой звезде Allegro, которая оказывается Вифлеемской звездой, а братья Золотаревы, соответственно, – тремя волхвами, и ни с какой иной целью, кроме как для того, чтобы возник читаемый нами рассказ. Настоящему художнику заемная концепция ни к чему, поскольку то, что выходит из-под его руки, по сути своей концептуально. Текст восстанавливает собой единство, раздробленное в глазах смотрящего, или проявляет то, чего никто не видел, – на стеклянной пластине размером 18 × 24.

Я.Э.Голосовкер. Портрет работы В.Н.Басова. 1940-е годы

Статья Леонида Карасева «“Логика мифа” Якова Голосовкера и онтологическая поэтика», публикуемая под рубрикой «Философия. История. Политика», по существу своему является тем же, что и, согласно автору, одна из его монографий, «Флейта Гамлета», – очерком онтологической поэтики. Вместе с тем это, безусловно, оммаж. Автор признается, что своей стратегией интерпретации художественных текстов обязан от детства, от «Сказаний о титанах» полюбившемуся Голосовкеру, применив, с необходимой адаптацией, конечно, его метод осмысления античной мифологии к западноевропейской и русской литературам.

Как и другие тексты Леонида Карасева, этот сразу располагает к себе манерой изложения. Сознательные бесхитростность и бережность, в отношении и читателя, и предмета, учтивая теплота – главные ее черты. Округлость и плавность, доходчивость без игры на понижение, обстоятельный, выверенный слог – наследие напрямую или через книги, учебы у людей, заставших Серебряный век, для которых естественно было воспринимать европейскую высокую культуру как свой дом и которые при этом не забывали, что их будет читать/слушать советский студент. Детям тех советских студентов в нынешнем интеллектуальном эфире порой не хватает отсутствия фанаберии, и повсеместная ироническая отдушка зачастую вызывает легкую тошноту.

Айн Рэнд

Однако ироническая отдушка иронической отдушке рознь. Если читатель видит, что автор иронизирует вместе с ним, а не с кем-то через его голову, то тут, как говорится, все к лицу, включая некоторую аристократическую фанаберию. Не чуждое ей эссе Алексея Конакова «Алиса и сказки» (под рубрикой «Опыты») смыкается с текстом Карасева или, лучше сказать, подхватывает тему и переворачивает в воздухе, подхватывает и разрабатывает на своем инструменте. Начать с того, что и здесь есть фигура, с которой автор находится в диалоге: для Карасева это Голосовкер, а для Конакова – Айн Рэнд. Согласно Карасеву индивидуальное творчество носит в себе ген мифа, онтологических структур, всеобщих, то есть до- и неличностных, всегда-бывших, и направляемо ими. Согласно Конакову (вернее, Рэнд, которой он непрямо дает слово), с точностью наоборот: в миф, сказку, всеобщее зашита память об индивидуальном творчестве анонимного автора, о частном, единичном. И если у первого автора чудесное и волшебное чудом и по волшебству, проглянув, как солнце в прореху тучи, в прореху авторской воли, способны приобщить литературу к источнику, из которого пил ее, так сказать, благородный предок, то у второго чудесное и волшебное не чудесны и не волшебны, поскольку человек возник прежде них, личное предшествует коллективному. Антропология vs. онтологии, психология vs. мифологии, или просто опрокидывание привычного, что полезно прежде всего для ставшего привычным. Наконец, объем этому взаимоотражению двух концепций (одна из которых, конечно, не претендует на научность) придает фигура Якова Голосовкера – не только мифолога, но в своих «Сказаниях о титанах» и мифотворца, назвавшегося автобиографию «Миф моей жизни». Для которого, переводившего Ницше и Гёльдерлина, Древняя Эллада была древней иначе, нежели для нас, а главное, была живой.

И, не отпуская разговор об Элладе, например, о многовариантности поэтического освоения древнегреческой мифологии, – подборка стихов Марии Галиной. Наряду с подборкой Алексея Дьячкова это лучшее под соответствующей рубрикой в нынешнем номере.