Стихи, посвящённые его памяти, возникли не из мысли о его кончине, а из картины, которая в предрассветном сумраке комнаты привиделась мне внутренним зрением. Стали рождаться первые строки, но куда они вели, оставалось тайной.

Евгений Евтушенко... Судьба несколько раз сводила нас в Филадельфии и Нью-Йорке. Впервые я увидела его «живьём» на  вечере в Филадельфии в 1990-м году. Это был мой первый год в Штатах, и ощущение марсианских хроник только усилилось известием о том, что к нам едет Евтушенко. Могла ли я помечтать о том, чтобы попасть на его вечер, будучи в Одессе!

И лирики иногда выводят формулы.

Эм цэ в круге. Это формула тьмы, которую я вывела в одном из своих странствий по темени...

Сколько лет, сколько зим! Выходившие отдельными изданиями в переводах  и заговорившие по-немецки, чешски и английски Ангелы из моего "Трактата..." с лёгкой руки Павла Крючкова приземлились в апреле 2015 года на страницах НМ и уже вошли в программу Таганрогского института имени А.П. Чехова. Там они будут преподаваться  в курсе "Русская литература конца ХХ - начала XXI века".  Наверное, в них есть эдакая чеховщинка, коль родина Чехова приняла их с энтузиазмом.

Это история третьего автографа Беллы Ахмадулиной.

Ещё в юности я твёрдо решила: никогда не стану писать о творчестве Ахмадулиной. Нет, не «Описание обеда» (1967), где иронично был выведен наш брат литературовед, повлияло на моё решение, а боязнь того, что неумелое прикосновение к тайнописи повредит тайне. Моей первой попыткой отозваться на её тайнопись была поэмка «Лунный путь, Или поэма о стихах», которую она одобрила. Дальше этого я идти не собиралась.

* * *

Домой! Корабли разворачиваются на север, желанный курс. Штормит. Холодно. Обледенение, но что все это значит, когда нос корабля смотрит туда, где за тысячи миль отсюда находится родная земля. Холодный юго-западный ветер несет водяную пыль и она оседает в бороде и на бровях ледяными сосульками, течет колючими струями по спине, пока не согревается от тепла тела. К концу вахты зуб на зуб не попадает, ноги выбивают чечетку. Пустяки! Все равно – курс на Север, домой. 

Несколько лет назад прочитала на страничке Валентины Голубовской:

К столетию Анны Ахматовой Евгений Голубовский и Людмила Сауленко издали в Одессе книжечку "Венок Ахматовой" - стихи современников, ей посвященные, написанные еще в начале ХХ века и позже. Книга была издана при участии отзывчивой на добрые дела Ирины Кузнецовой, ее творческого объединения "Студио". Книга разошлась давно, у нас остался один экземпляр.

Следы Пушкина рассыпаны как в зримой, так и в скрытой части поэмы Беллы Ахмадулиной "Род занятий", где разыгрывается сюжет смерти поэта на языке символов и знамений. Первым знамением приближающегося несчастья становятся строки: «Десятое. Темно. / Тень птичьих крыл метнулась из оврага». Ему вторит следующее знамение: «Нет, Ванька-мокрый не возжег цветка». Существенность этого знамения раскрывается в связи с происхождением цветка. 

Получила письмо от сочинителя Трактата об Обезьяне и других Трактатов, в котором он, во-первых, настоятельно требует не приписывать мне, Зубаревой Вере, его нетленку со всеми вытекающими из неё премудростями.

Во-вторых, просит с прискорбием сообщить о гибели ещё одной невинной Обезьяны в американском зоопарке и разделить скорбь всего прогрессивного человечества по этому поводу. А, в-третьих, рекомендует мне в Год Обезьяны иметь совесть и поставить наконец у себя в блоге ссылку на его Трактат. Что я и делаю (вообще-то мог бы и свой блог уже иметь). 

Читать полностью по ссылке: Трактат об Обезьяне.

В стихотворении Беллы Ахмадулиной «Вослед 27-му дню февраля» (1981) появляется такой, казалось бы, странный образ Дня-Божества:

День-Божество, повремени в окне, 

что до меня - я от тебя не скроюсь. 

В седьмом часу не остается дня. 

Красно-сине окошко ледяное. 

День-Божество, вот я, войди в меня,

лишь я - твое прибежище ночное.

«Лоцман на трубе». Так называется документальный фильм о моём отце, который мы поставили по его дневникам. Хотелось озвучить каждую страницу и каждую строчку этих записей, отразивших целую эпоху, включая военное и послевоенное время. Старший лоцман одесского и ильичёвского порта, капитан дальнего плавания, отважный китобой, журналист и прозаик имел кое-что сказать… Но он был человеком скромным, молчаливым, лишнего не болтал, все истории держал при себе, и если бы не дневники и газетные заметки, которые он сохранил, ни я, ни мой брат по отцу, ни наши дети не узнали бы ни о его удивительной судьбе, ни о событиях, в которых он играл не второстепенную роль.

Я родилась в Одессе на Куликовом поле. Так мне говорила мама, имея в виду роддом на Куликовом.

Их было немного, но свет от каждой запечатлелся настолько, что ощущение её присутствия продлилось на долгие годы, навсегда.